Ну, о докладе я уже писать не могу. Очень было интересно. Много ругался с Адамовичем и Ходасевичем, причем ругань была уже чисто «парламентарская», в очень резких формах. Все, конечно, ругали Слонима, причем довольно подло. Напр<имер>, Адамович бросил ему упрек в том, что он заискивает перед советской литературой и даже — не только перед литературой. Слоним же, в свою очередь, упрекнул (и очень горячо) Адамовича в безответственности, в том, что он, имея возможность выступать в печати, пишет не то, что думает, противоречит самому себе и т. д. Между прочим, Слоним сказал такую фразу:

— Советскую литературу я чувствую, как свою литературу; так же, как и Россию всегда продолжаю чувствовать своей родиной.

Ему кто-то (кажется, Адамович) возразил, что «об этом вообще не принято говорить» и что «все мы так же чувствуем».

Тут у меня явилась мысль даже выступить в прениях. Меня эти слова необычайно взволновали, и даже как-то больно сделалось. Надо самой себе сказать честно, что я Россию своей родиной не чувствую, у меня нет никакой родины, а привычной родиной мне стал быт эмигрантщины. А советская литература для меня такая же чужая, как перевод с латинского. И это самое трагичное, что я не одна, что вся молодая эмиграция, моложе меня, чувствует так же. Молодой эмиграции вообще нет. Эмиграция кончается на мне, на моем возрасте. Настоящая молодежь — французская, притом с сильным уклоном влево. Она-то, конечно, еще меньше меня чувствует Россию. Вот об этом-то, о многом еще другом, мне хотелось сказать Слониму, а Ел<ене> Ив<ановне> — насчет писателей, она накануне доклад читала в РДО [309] .

Ну, мы его и караулили у выхода, а его подцепила Ася Берлин со своей женой (или мужем — не знаю уж, как и сказать), и они пошли на Монпарнасе. Мы с Ел<еной> Ив<ановной> тоже пошли в Наполи, Мандельштам нас оставил со всяческими извинениями и ушел, мы сидели вдвоем. Пришел туда и Слоним со своими дамами, сели недалеко от нас, там же был Газданов (который, кстати сказать, со мной не поздоровался, видимо, не узнал; говорят, что я очень изменилась). Тут он подошел к нам. Ел<ена> Ив<ановна> сразу же обрушилась на него со своими писателями, и я уж (все равно) молчала. Просидели мы с Ел<еной> Ив<ановной> до половины второго, хорошо поговорили, но втайне каждая злилась на себя, что пропустили Слонима. Только когда вышли на улицу — сказали об этом. А еще досадовали на Слонима, что он занят этой стервой Берлин, омерзительной женщиной.

А что, если когда-нибудь, оставшись с ним с глазу на глаз (например, если он и я будем у Ел<ены> Ив<ановны>, и Юрия не будет, и он пойдет, конечно, меня провожать — больше возможности такой я не вижу), я скажу ему: «Я вас люблю»? А там — все равно.

Пришла к заключению, что даже «воображаемый роман» может иметь совершенно реальные последствия. Кажется, ничего нет, кроме глупой влюбленности (да и то — в миф), а результаты налицо. Все время мысль вертится около вымысла, который становится как бы второй жизнью. Все время я живу в воображаемых событиях и в зависимости от этого бываю весела, зла или грустна, бывает, что и плачу. И иногда мне начинает казаться, что все это уже не вымысел, а действительность, цель! Днем я занята собой и своим «воображаемым собеседником». И неспроста я ухожу спать в кабинет. Не только в открытом окне здесь дело, а в том, чтобы лежать совсем одной, а м<ожет> б<ыть>, с тем же «воображаемым собеседником». Хуже: я даже Игоря забросила, мало его вижу, совсем им не занимаюсь, ходит грязный, ободранный. А я хожу по улицам, сама с собой разговариваю, или лежу на диване и все плету свой «воображаемый роман». А до чего доплелась, один Бог знает. Писать об этом я уже не буду.

Комната не убрана, сын заброшен, муж обманут и предан (ибо «воображаемый роман» есть уже измена), сама же я все время нахожусь в каком-то истерически-болезненном состоянии, мне кажется, что и мои удушья того же нервного происхождения. А из-за чего? Из-за того, что никогда не было и не будет.

«Воображаемый роман» [310] и «воображаемый собеседник»! А я еще не считала себя фантазеркой!

Игорь выявляет характер: завтракаем мы вдвоем. Я заедаю свое лекарство (стрихнин с мышьяком) половиной апельсина, другую после еды съедает Игорь. Я уже кончила есть, он все еще ковыряет свою капусту. Я уже начинаю раздражаться и совершенно машинально принимаюсь за апельсин.

— Ты что же ешь мой апельсин, мне ничего не останется.

— Ах, тебе жалко? На! — и кладу около него.

Вдруг он как отшвырнет его в мою сторону.

— Не надо!

Мне это даже понравилось.

В общем, я нисколько не жалею, что была вчера у Унбегаун, хотя там никого, кроме меня, и не было. Надежды мои не оправдались. Но было весело и как-то уютно. Ведь это единственная семья, которая мне действительно близка.

Уговорились с Ел<еной> Ив<ановной> встретиться завтра в 11 ч<асов> вечера в Наполи, заранее предвкушая тот злобный эффект, который производит мой уход на Юрия: «эгоистка, она». О нравственности говорит. Мне теперь доставляет большое удовольствие его злить! Нехорошо, должно быть, но жизнь у нас уже и так пошла вразлад — врозь. Не без участия «воображаемого собеседника». Ах, если бы его завтра встретить.

Вчера Юрий прочел мое последнее стихотворение «Измена», посвященное «Воображаемому собеседнику», и, конечно, расстроился, ходит страшнее тучи, долго не мог заснуть. Он еще больше меня способен драматизировать события, даже «воображаемые». Говорил о неудавшейся жизни, об одиночестве, о том, что кончилась любовь и т. д. Во многом прав, но не во всем. Он однобок. Мои несчастья, по его убеждению, происходят от половой неудовлетворенности. У него, может быть, но не у меня. У меня есть «воображаемый собеседник», ему не обязательно быть любовником, в реальной жизни я даже этого боюсь: узнать то, что я не знала с Юрием (следовательно, потерять его совсем). Мне нужен просто добрый и бескорыстный близкий человек, который мог бы меня просто по-человечески пожалеть, по головке погладить, даже в самом буквальном смысле; которому я могла бы довериться, всю себя рассказать — с болью и кровью — и услышать в ответ какое-то настоящее слово, от которого на душе стало бы тепло — и один только такой разговор — и мне больше ничего и не надо. Он должен быть, прежде всего, джентльменом (в том высоком смысле, как это я понимаю) сильным и внимательным ко мне. Один такой разговор с таким человеком, которому бы я безгранично верила, — и все. А дальше я бы могла пойти на все. Таков мой «воображаемый собеседник», раньше, в ранней юности, я звала его «загаданным, неведомым другом». По существу, это ода и только. По существу, я так же о нем мечтаю, так же его ищу, как и 10 лет назад. Он воплощается в моем реальном лице — от Васи до Слонима — и все не то. Слонима я не знаю, это последний миф. И я, наконец, от этих поисков устала, и уже готова признать, что такого «собеседника» и «друга» на свете нет (да конечно же нет!). И к моему последнему я подхожу уже иначе, я уже почти (почти!) не жду от него задушевности и теплоты. А чего жду? И сама не знаю. Если бы даже он и оказался грубым животным (вернее всего, он ничем не окажется, куда за ним с моей робостью), я бы была ему благодарна за то, что он исцелит меня от моей честной детской фантазии, а м<ожет> б<ыть>, он навсегда останется только «воображаемым собеседником», чистым и хорошим, пока не придет кто-то другой. А «кто-то» должен прийти, в этом Юрий прав.