Завтра будет неделя, как я отвела Игорешку в St.-Louis. А кажется — вечность. Дома я просто сидеть не могу. Конечно, каждый день езжу к нему. Грустный, тихий, немножко растерянный. До вчерашнего дня при мне не плакал, а теперь при прощании — слезы. В синем халатике, на голове — платочек. Детей в их группе больше 20-ти, одного приблизительно возраста. Дети славные. Со всеми разговаривают, видимо, дружны. А вообще, все они на меня производят впечатление затравленных зверьков. Не могу об этом писать — как вспомню это личико под белой тряпочкой, эти глазки, полные слез, и на мои слова: «если будешь плакать, я не буду приходить» — почти истерический крик: «Я не буду плакать!» — я сама начинаю плакать.

Если я сегодня пойду на Edgar Quinet, где меня будет ждать Борис, это будет первая в моей жизни подлость. Встретившись с ним в понедельник (именины Ел<ены> Ив<ановны>), я поняла, что роман мой вовсе не кончен, что меня к этому человеку тянет. После разговора с Юрием вести эту игру уже нельзя, начнется ложь, оправдания, которых у меня нет.

Вчера Юрий повел меня в синема. Он что-то подозревал насчет «пятницы» и решил предупредить. Таким образом, «подлости» не произошло, но сегодня я звонила ему по телефону.

— Очень рад, что вы не могли прийти, а я думал, что вы не хотели.

— Нет, я не могла.

Вчера с Юрием так хорошо ездили в Медон, так хорошо говорили. Казалось, ни одной тучи на горизонте не осталось, были близки, искренни и нежны. Опять нашли друг друга. А сегодня совсем случайно вспомнилось, что Юрий послал Борису письмо. Он сам понял, что сделал глупость, даже прощенья у меня просил. А я так расстроилась, что весь день реву. Он не подумал даже, что он сделал со мной. Уверяет, что письмо было вполне корректное, «как мужчина к мужчине», и что если Борис умно себя поведет, то и отношения могут не измениться и т. д. Но ведь Борис не поверит, что письмо написано без моего согласия, и увидит с моей стороны трусливое предательство. Ведь мне-то его упрекнуть не в чем, он мне никогда не лгал и никакими высокими словами не прикрывался, я даже думаю, что он и не мог бы солгать (хотя обманывал Юрия и, м<ожет> б<ыть>, Ел<ену> Ив<ановну>), следовательно, все Юрины упреки падают не на него, а на меня. И получится, что я очень ловко вела двойную игру, навирая и тому и другому, сама на все шла, все позволяла, назначала свидания, а потом струсила и спряталась с видом жертвы за спину мужа. Будто я сама не могла ему всего сказать. Теперь я не увижу Бориса уже никогда, да еще оставлю о себе такую нехорошую память.

С Юрием хорошо, глубоко и прочно примирились. В прошлый четверг я читала стихи из тетради, которую переписывала для него, весь этап нашей жизни — от наивной влюбленности до последней серьезной дружбы и любви. Было хорошо, как, может быть, никогда еще не было. Юрий дошел до какого-то восторга, даже плакал от радости. Торопится с работы домой, вечера проводим вместе, и нам хорошо вдвоем.

Начала работать в библиотеке Народного университета [329] , на полтора или два месяца. Работа мне нравится.

В четверг получила pneu от Ел<ены> Ив<ановны>. Ответила пневматик, что у меня «кошкина болезнь», прийти не могу, и что она может меня увидеть в библиотеке в такие-то часы.

Возможно, что придет не Ел<ена> Ив<ановна>, а Борис, но я и этого не боюсь, хотя с ним мне разговаривать будет труднее.

Даже Виктор вчера почувствовал, что это у меня сегодня такое настроение, будто праздник!

— Я понял, ведь вы помирились, черти! А мне завидно.

— А разве мы ссорились?

— Да нет, это глубже…

А вот из литературных — не анекдотов, а фактов!

Сидим: Мамченко, Юрий и я. Говорит Виктор.

— Как это удивительно, что Мандельштам знает все народные песни. Подумайте, ну он знает такую песню, как «Сижу за решеткой в темнице сырой» [330] . Ведь это только где-нибудь в Сибири поется.

Вступает Юрий.:

— Но ведь это все-таки стихотворение Лермонтова.

— Ну, что вы! Какой там Лермонтов! Это народная песня.

— Да нет же, Виктор, ведь это известное стихотворение Лермонтова.

Тут уже выступаю я:

— Все-таки не Лермонтова, а Пушкина.

— Милая, да какой же это Пушкин. Это типичнейший Лермонтов.

— Нет, Пушкин.

— Да нет же, нет. Это и не Лермонтов, и не Пушкин, это, может быть, Майков или какой-нибудь еще неизвестный поэт.

— Это характернейшее по духу стихотворение Лермонтова. Типичное Лермонтовское.

Виктор стал колебаться.

— А может быть… Откуда бы иначе Мандельштам его знал? Да нет, это не Пушкин и не Лермонтов.

Поспорили.

(Это напоминает анекдот: приходит в одно общество еврей, недавно вернувшийся из Палестины. Его встречают возгласами: «Скажи мне, ветка Палестины…» [331] Он приятно осклабился: «И у вас, значит, читают Бялика?» Одна дама с возмущением обращается к мужу: «Фу! Пушкин бы в гробу перевернулся!»)

Днем показываю Юрию Пушкина, читает. Смотрит на обложку. Действительно — Пушкин. Изумлен.