Замредактора Серяков раскинулся на траве. Он – лирик. Живот со втянутым в него пупком: «У лесника, Уколов фамилия, волк на цепи. Вот бы…»

Для того и пупок чешет, чтобы я подхватил:

– Для четвертой полосы.

Для газеты.

Зам понюхал сорванные тут же цветы-колокольчики.

– А вошь на аркане, – это ни к селу ни к городу буркнул Коля Бутусов. Он – практик.

Серяков прищурился, так щурился мой дедушка бондарь, когда мерил кронциркулем доску.

Я поперхнулся: «Волк!» Что-то соснуло в солнечном сплетении.

Серяков отмерил-таки. Смахнул прищур. В Соловчиху, к Уколову! «Уазик» бил копытом и сам хотел лицезреть волка. Попрыгали в машину. Мчим. Серяков за рулем. Брыкалов, Бутусов, Степан Иваныч, «беломорина».

И тут хмель слетел. Вместо него – страх. Это страх. Чего это, еще и волка не видал. Что волк?… Собака. Волк!!! Знал, и знаю, я один приемчик против страха. Надо загадать. Сказать самому себе слово «если». В голове – тут же: «Если сфотографирую волка, то махану отсюда. Из Вязовки. Куда, куда… На Кубань, там тепло и желтые абрикосы».

Дались мне эти абрикосы.

Соловчихинский лесник Уколов приоткрыл калитку. Действительно: волк на цепи. Живой, драный, нелепый. Рты хлоп-хлоп. Глаза у всех – железные полтинники. Степан Иванович, Бутусов, Брыкалов, Серяков. Я. У волка глаз не видно. В космах.

У моего «Киева» обыкновенный объектив «Юпитер». Не телевик. «Лезь», – приказал я объективу и себе. Ну, и что, если цепь – рванет, будку с корнем выдерет. Я полз, оглядываясь. Позовут назад?.. Не звали. Коля Бутусов для чего-то делал страшные глаза. Наверное, так подбадривал. Гена Брыкалов топорщил большой палец. Мол, во, герой! Я дополз и нащупал скользкую, потную кнопку «Киева». На снимке волк получился лучше, чем настоящий. Магараджа леса. С зубами, как стальные звенья у бензопилы. Больше мне в Вязовке делать было нечего.

И я ткнул пальцем в карту, туда, где вздувалось Черное море.

За абрикосами! Один. Синь в небе. И вся моя вселенная. В принципе это было то, что называют «куда глаза глядят». Чух-чух, ту-ту-у-у! На верхней полке книжка, стихи без рифм: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек».

Тоже мне открытие. Я так всю жизнь и делаю. Без рифм и поперек.

Но это, увы, так мешает. Прежде всего мешает приобрести лицо, оплывшее от счастья. Как у Сэржа Муромского.

Не любая беседа с портретом Сэржа получается легкой. Иногда тянет сорвать и растоптать. А, растоптав, поднять с пола и сунуть в очко дворового сортира. Ничего плохого он мне не сделал. Напротив. Целебен. Портрет Сэржа Муромского – панацея от тоски.

Я знаю, как бросить курить. Надо просто купить красивую пачку сигарет, «Мальборо» или еще какие. Положить пачку в карман. И твердить себе: «Я – человек, а ты – душистый яд. Я могу чиркнуть зажигалкой. Вот она. Но не дождешься. Я пишу поперек». Я пишу поперек, как поэт Хуан Рамон Хименес.

Мой брательник Сэрж Мурманский выбрал себе классную спецуху. Он – инкассатор. Не лодырь он. Далеко не лодырь. Себя испытывает. Деньги кидает мешками. Будь он поинтереснее, с запалом в мозгах и душе – хлопнул бы напарника, а потом водилу. И дело с концами. Одного такого мешочка, а то и двух хватит, чтобы безбедно прожигать жизнь в какой-нибудь республике Северного или иного Кавказа. Вот соблазн. «А мы ему этому лысому чертяке – кукиш! Мы водочки с зарплаты, «Русского размера», да чтобы щечки у нее покраснели». Да, Сэрж – мой близнец. Родной двойник. Он – игрок.

Сэрж Муромский пишет поперек. Как и я. Как и ты, моя любовь.

Враг становится братом. Враг мой – брат мой!

Я гляжу на снимок, в глаза Сэржа. Может ли «мыльница» четко скопировать зрачки? В них – отпечатана ты? Или другая? Голая. После граммульки или после траха? Какая там ты? Любила ли ты его, когда фотографировала? Глупое старомодное слово «любила». Оно не отражает сути. И нужно ли мне это знать?.. Зачем ты оставила у себя этот пук снимков, как курильщик пачку сигарет для соблазна?..

Впрочем, когда тебе делается тоскливо, ты декламируешь: «Родина – это там, где прошла юность, школа, старшие классы, выпускной бал. У меня родина там, где цветет северное сияние».

Цветистая речь. Вся – эмоция.

– Выкинь шубу! – сержусь я. – В ней заведется моль. И она пожрет твои новые шерстяные вещи, пальто из кашемира.

– Пусть жрет. Тут тоска. А там – природа! Жизнь.

Я нашел этот поселок. В Интернете. Странное название: Кревда. Чуть ли не кривда. Рыжие, ржавые камни, плешивая растительность. Зябко от одного вида.

Но вот ведь северное сияние стачивает на нет ржавь, плешь, холодрыгу.

Шуба из искусственного, пошлого меха занимает половину шкафа. На всякий случай. Взапас! На черный день. Разве можно ее, волнующий монумент прошлого, выкинуть?!

А наш сын? Не будет ли он таким ушлым? По крайней мере, сейчас он совершенно честен. Кристально естественен. Кусается, когда хочется кусаться. И целуется тоже, когда «стих нападет». «Стих нападет» – так говорила моя бабушка Дуня. И нет у нашего сыночка никакого НЗ. Есть свой словарь.