Шрифт:
Он сопротивлялся каждой хатой, как солдат Передерий во время Великой Отечественной войны со своей пушечкой. Старые хаты, чудом спасшиеся от грейдера, белились к Пасхе. До Пасхи и после сладко дурманили волнами цветущие яблони, айва, персики. В центре города, на Красной, на Рашпилевской, на Северной, развешивались большие щиты с рекламой сигарет «Честерфилд». Однако упругий, по-старому воспитанный ветер сдувал пластиковых юношей и девушек с чужими, скользкими улыбками. По-прежнему по булыжно-рельсовому пути улицы Коммунаров тискались тюбики трамваев, выдавливая из дверей разный люд.
Здесь, на улице Ленина, обитал старый писатель, сочинивший о городе фантастический роман «Наш маленький Париж». Писатель этот был ворчлив, но жизнь любил. Он умудрился одновременно любить две жизни. Ту, с аксельбантами, охранником царя Тимофеем Ящиком, и эту – позолоченную, сусальную.
Не все, не все оказывались «едоками» и чиновниками с рыбьими глазами. У некоторых нет-нет да и поблескивала живая слеза, минутная улыбка, слово «гарно», произнесенное мягко и великодушно. И это несмотря на загруженность города пустым народом, в теле которых работал только желудок да гениталии. Город, как все живое, до конца сопротивлялся оккупации молодчиков с железными бицепсами и твердыми лбами, способными разбивать птенцов всегда и всюду, без единой «першинки» сожаления, жаждущих одного – денег и этих самых рекламируемых педагогикой вагин. Эти люди были закованы в золотые кандалы мамоны. Где солдат Передерий, защищавший нежные листочки, чистые письма, материнские слезы, душевные мучения?.. На город надвигалось и другое – как змеи из «Роковых яиц» Михаила Булгакова, на него пёрло безумие, темное вавилонское безумие.
«Вывихнулась, – как говаривал несуществующий актер «Глобуса» Шекспир, – связь времен».
Вот эта-то инфекция, как невидимая бубонная чума, захлестнула город. Где тот Передерий? Нет солдата, спекся.
Один Голубев и остался, Голубев, Елкин, Олечка, которую он, к великому огорчению, выдумал, не такая уж она и чудесница-правдолюбка… хотя… Хотя…
Иван Дмитриевич не заметил, как подъехал к КПП своего заведения. Боковое стекло его «Опеля» было открыто. И он учуял тот, вчерашний, необычный запах. Он пошел на этот аромат, как змея на дудочку факира. Конечно, в ларьке продавались пирожки. Да, пирожки с картошкой! С картошкой, дьявол их побери! Голубев купил сразу четыре. Давясь, ощущая неведомое ранее чувство (может, счастье?), он проглотил эти пирожки тут же, у желтого каменного забора. Дожевывая последний, Голубев понял, что был обманут самим собой, что он – природный, подлинный «едок картофеля». И никакого стыда нет, лишь одно блаженство. Прав Ван Гог. Человек ест самого себя! Свою плоть и душу. Человеколюбивый едок. Что теперь? Съел и не сошел с ума. Удав, анаконда, аллигатор. Четыре пирожка, глазом не моргнув. И живее живых. Все вокруг приобрело яркость и отчетливость. Так ловят кайф и впадают в нирвану.
Фома Алексеевич Селиверстов, открывая шлагбаум, воссиял двумя рядами золотых зубов. Он приветствовал доктора, как римского императора Тиберия. Прокричал вслед «Опелю»: «Сбежал!»
«Сбежал кто-то! – ясно понял Иван Дмитриевич Голубев. – Это хорошо. Это отлично! Наши пациенты пополнят количество здоровых в любимом городе».
– Сбежал Елкин, – это ему в спину дунул санитар Горностаев, который в отличие от санитара Москвичева страдал черной ненавистью к молодежи.
Елкин теперь больной Ивана Дмитриевича. И хорошо, что сбежал. Он знал, что Елкин утек по той самой трубе, по которой в их заведение передавались дешевые, но годные для чифиря пачки чая, спичечные коробки с коноплей, «колеса» экстази, сотовые телефоны, деньги, в т. ч. доллары, пачки «Беломора» для замастрячки анаши, водка, аптечный солутан, выписанный по рецепту астматикам. Про эту трубу знали все. Элеонора в первую очередь. Ей ведь тоже нужно бабло (молодежный сленг) для своих побрякушек, для подарков шоферу Носенко, для строительства дачи. Знал и сам психоакадемик, главврач Носенко. Ему необходима была наркотическая и алкогольная подпитка пациентов. Не на лягушках же опыты ставить, чтобы поднимать будущее психиатрии. Приходится жертвовать частью нынешних больных во имя здорового будущего.
Елкин смылся по трубе.
И всюду, по коридору, в закутках, на лестнице: «Пропал Елкин!»
Как тут не зайти к Элеоноре Васильевне Лазаревой. Ноги сами привели.
Элеонора потрясла разлинованной бумажкой:
– Только что хотела вас звать. Я знала, что ваши свидания с этой самой так просто не закончатся. Предупреждала ведь! Читайте! Читайте, читайте. Записку эту нашли в тумбочке Елкина.
Записка была озаглавлена «На Таити!»
НА ТАИТИ!
Здравствуйте, доктор!
Сударь, когда вы возьмете это письмо, я буду далеко от дурдома, так далеко, что несколько стай птиц не догонят меня. Почему пишу? Потому что я вначале видел в вас подлеца и мерзавца, душащего своими таблетками да уколами весь мир. А теперь я к вам отношусь как к пациенту. Вы тоже подхватили этот «триппер». Может, вам удастся избавиться от него: откройте ночью два засова, первую дверь и вторую, выпустите всех бедолаг. И тогда вам удастся освободиться. Ведь все тюремщики прежде всего заключенные. Воры и бандиты сидят год, пять лет, а тюремщики – до пенсии, а то и еще дальше. Но ничего. Я знаю, доктор, вы победите. Я хотел было взять известную вам девушку с собой, но она в последнюю минуту отказалась. Она ведь тоже была согласна со мной уйти из мира. Туда, где сгорел от невежества друг Винсента Поль Гоген. На Таити! Конечно, я знаю, что микробы цивилизации и связанная с ней «шиза» и там косят папуасов. Газеты пишут – уголок?.. Можно было бы махануть на Русско-турецкую войну, да я плавать не умею. Лучше на Таити. Ах, если бы она согласилась! Но она, чудеса в решете, говорила о вашей, доктор, одинокости, и отступила. Не пошла со мной.
Желаю вам, доктор, одного – хотя бы грана честности. Грана, корпускулы. И этого человеку хватит, чтобы победить злые всходы, выросшие на могиле распутной дочери царя Мендоса!
Ваш Тео Ван Гог, г. Краснодар, дурдом, седьмое отделение».
– Она здесь ни при чем, Элеонора Васильевна! Это письмо – игра. Мы так выходили из тупика с пациентом Елкиным. Писали друг другу шутливые письма.
– Дописались. Глупости, стряхните, господин Голубев, лапшу с ушей! Она и выпустила его. Ключи у санитаров украла.
– Теперь ее потащат на дыбу?..
– А вы как думали? – сладко улыбнулась руководительница отделения. – Закуют. Еще будете молить о моей помощи. А я не прощу, хватит!.. Вот-вот приедет следователь с Западного округа. И документ этот я ему выложу. – Она победно потрясла листком над головой. Все сегодня Тиберии, римские триумфаторы. И бухнула чуть не басом:
– Никкуда не отлучайтесь!
10
Оказывается, ошибся Иван Дмитриевич Голубев. Елкин удрал при непосредственном участии Оленьки Синицыной. Почему так получилось? Когда они нашли общий язык? Ни медсестра, ни пациент о взаимоотношениях друг с другом не говорили ни слова.
А если выяснится, что медсестра – участница организации побега из заведения, то надо ждать такой пертурбации, что у всех в кишках сквозняк заведется.
Кишки кишками, желудок требовал другого. Доктор был не удовлетворен теми пирожками, которые наскоро проглотил возле контрольно пропускного пункта, ему захотелось еще картошечки. Желание было неистребимым. Он сбегал вниз, в свой больничный буфет, и купил две пачки чипов с луком и сыром. С истовостью беременной сжевал это чуньо опять разом. Как недавние пирожки. В умывальнике, закатав рукава халата, заметил, что колечки волос на руках живые. Они шевелились. Это были живые червяки, которые росли из его собственной кожи.
Что это? Картофельное безумие, побег Елкина, червячки на коже? Рубаха, дьявол ее побери. Худой бредень!
У себя в ординаторской он поглядел в зеркало и увидел в отражении кого-то чужого, еле-еле похожего на доктора Голубева. И еще беда была в том, что тот плохо управлял лицом. Как будто покадрово переключал видеомагнитофон. Лицо изменялось рывками. Вот ощерился, вот вылупил глаза, вот попытался улыбнуться.
Иван Дмитриевич выскочил из кабинета для того, чтобы проверить, заметили ли окружающие измену в его облике. Пациенты слонялись по внутреннему вестибюлю между палатами, не обращая на доктора никакого внимания. В туалете курили. Чехарда, бунт. Санитары ведь предупредили о комиссии.