Как часто бывает с теми нациями, которые пытаются приукрасить свое прошлое, хорваты слегка перестарались. Во-первых, Джелашич был неумелым полководцем, которому так и не удалось подавить восстание мадьяр и пришлось отступить к Вене, где он расправился с фактически безоружными студентами. В Загребе и при дворе Габсбургов Джелашич и Радецкий, возможно, считались героями, но во всей остальной Европе либералы и националисты ненавидели их за то, что они воевали с Кошутом в Будапеште и с Гарибальди в Риме. Хорваты пользовались репутацией бесстрашных и отважных воинов, с одной стороны, и безжалостных, свирепых насильников и грабителей мирного населения – с другой, как писал о них Теккерей в романе «Эсмонд», действие которого происходит во времена походов герцога Мальборо [517] . С 1848 года наряду с российскими казаками хорваты имели еще и репутацию душителей свободы. Ирония судьбы, ускользнувшая, как видно, от населения Загреба, состояла в том, что «пограничные хорваты» («гренцен-кроаты») в большинстве своем были православными христианами, то есть теми, кого здесь теперь называли «сербами».

Как я уже указывал в предыдущей главе, Джелашич был прообразом югослава и сторонником самостоятельной Сербии, которые в то время боролись за свою независимость от Турции. Во время кризиса 1848 года Джелашич приютил православного патриарха Ромашича, который возглавлял восстание сербов против Венгрии [518] .

В воскресенье, первое после моего прибытия в Загреб, огромную бронзовую статую свезли с горы в северном пригороде, где она хранилась. В состав торжественной процессии входили хор в народных костюмах, а также всадники и всадницы, одетые гусарами, за ними шла радостная толпа. Когда процессия приблизилась к позолоченной скульптуре мадонны с ребенком, установленной перед Загребским собором, торжествующим перезвоном ударили все колокола, а священники и монахини вышли на улицу и зааплодировали. Статуя и процессия вслед за этим проследовали на площадь Джелашича, где уже собралась еще более многочисленная толпа, угощавшаяся белым вином из бочек, стоявших тут же.

Всю следующую неделю в кафе, барах и на улицах красивой центральной части старого города раздавались победные крики и здравицы хорватских шовинистов. Я давно заметил, что такие люди не в состоянии изъясняться иначе, как хриплым, ревущим голосом. Один молодой человек размахивал средневековым хорватским знаменем на древке длиной в восемь футов – просто чудо, как он не разбил им люстру, – и настойчиво упрашивал меня «передать народу Англии, что сербы – это примитивные, жестокие, жаждущие войны, ленивые балканцы». «Посмотрите, что сербы сделали с албанцами в Косове, – доказывал он. – Мы приветствуем албанцев здесь, как друзей».

Когда моя статья позднее появилась в «Индепендент мэгэзин», ее сопровождала фотография толпы, на которой были видны два человека, размахивавших кроваво-красным албанским флагом с черным двуглавым орлом.

Книнские сербы, по определению хорватов, были четниками и большевиками. Когда же я предположил, что сербы, вероятно, испытывают серьезные опасения за свою безопасность, поднялся такой шум возмущения, что я не смог дальше говорить. Школьный учитель, с которым я познакомился, от ярости лишился дара речи, когда я сказал, что сербы и хорваты практически разговаривают на одном и том же языке. Хорватский шовинизм, одержимость старинными знаменами и битвами произвели на меня еще более удручающее впечатление, чем сербский аналог этого явления, которое я наблюдал в Белграде в предыдущем году. От них веяло злобой, неприкрытой агрессивностью, иногда доходившей до комичности: «Кто изобрел дирижабль? – Хорваты! Кто изобрел шариковую ручку? – Хорваты! Кто изобрел вращающееся магнитное поле? – Хорват!»

В данном случае в виду имелся Никола Тесла, позднее «изобличенный» в том, что он был сербом из Крайны.

Некоторые беседы вовсе не были забавными. В двух случая группы хорватов выразили свою поддержку ИРА, а когда я запротестовал, мне сказали, что англичане такие же плохие, как и сербы. В баре, рядом с управлением милиции, меня угостили выпивкой детективы, которые сказали, что «им больше не нужно ловить террористов, потому что они все в Белграде». В это же время поползли усиленные слухи, что усташи, убившие югославского дипломата в Стокгольме и, возможно, взорвавшие югославский авиалайнер, находились в Хорватии, где местные власти покровительствовали им. Некоторые гуляки очень старались ошарашить меня чем-нибудь жутким так, чтобы мурашки по телу поползли.

«На войне мы стояли по колено в крови, – сказал пожилой хорват из Боснии, – на этот раз мы зальем ею себя по горло».

Один молодой человек гордо заявил, что третья мировая война могла бы начаться в Югославии точно так же, как началась первая.

На площади перед Загребским собором албанцы и цыгане продавали зонтики, ножи типа таких, что носили при себе усташи, и безрукавки с надписью: «Бог и Хорватия». На воскресной мессе, которую я слушал, находясь среди напряженно внимавших каждому слову прихожан, набивших собор до отказа, кардинал Кухарич призвал молящихся вспомнить 1300-летнюю историю церкви. Выступив в клерикальной печати, он подверг резкой критике сербского православного епископа Хорватии, потому что тот сказал, что его паства живет в стране, опасаясь притеснений и смерти. Несколько месяцев спустя кардинал Кухарич в интервью, данном лондонской «Таймс», заявил, что в годы существования Независимого Хорватского Государства погибла лишь «горстка сербов» [519] .

В следующей статье, написанной мною для «Индепендент мэгэзин», я попытался объяснить, что заставило сербов, живущих в Хорватии, так насторожиться, почему они вспомнили о массовых казнях, происходивших во время второй мировой войны, но, тем не менее, я закончил на фальшиво-оптимистической ноте:

«И все же у меня есть причины думать, что шансы на повторение трагедии невелики. Усташи смогли захватить в 1941 году власть только благодаря немецким оккупантам… Сербы Книна и всей Хорватии могут полагаться на защиту югославской армии, офицерский корпус которой состоит в основном из сербов» [520] .

Зимой 1990/91 года Туджман окончательно отшлифовал планы выхода из СФРЮ. На 10 апреля было намечено оглашение официальной декларации независимости. Эта дата была выбрана не случайно, ибо ровно пятьдесят лет назад в этот день Павеличем было основано Независимое Хорватское Государство. Словенцы неофициально заверили Туджмана в своей поддержке; они и сами намеревались сделать такой же шаг. На его стороне выступили также Австрия, Венгрия и, что самое важное, Ватикан. Правительства стран Европейского сообщества и Соединенных Штатов все еще поддерживали идею единой Югославии, но их пресса и общественное мнение, особенно в Германии, выражали свои симпатии делу хорватов. Поскольку эти события совпали с распадом Советского Союза, Туджман провел аналогию между Хорватией и государствами Балтии, надеявшимися освободиться от «большевистского» ярма.