Оставив попытки вообразить булку с изюмом в четырех измерениях, я подумал о конусе, трехмерном, где пространство было представлено двумя измерениями, параллельными друг другу и перпендикулярными основанию, а время бежало по вертикальной оси, причем настоящее расположилось на острие. В основании — начало времени, начало всего сущего, великий взрыв, который породил Вселенную. Там все было пронизано блестящим светом — «чистая энергия». Постепенно блеск тускнел, по мере того как время приближалось к острию конуса. Неожиданно вспыхивают блистательные лучи — это квазары, бурные ядра новых молодых галактик, которые переживают гравитационный коллапс. Еще дальше они начинают приобретать свою привычную форму колеса. Вселенная расширяется и охлаждается. Энтропия взимает свою пошлину по мере того как уменьшается плотность. Мы приходим к острию конуса и к сегодняшнему дню. Оглядываясь назад из этого замечательного момента, можно увидеть прошлое в виде расширяющегося туннеля, чей дальний конец слабо светится эхом создания мира. Если посмотреть в направлении, перпендикулярном оси времени, то ничего не увидишь. Относительность нам говорит, что мы не имеем никакого представления о Вселенной в настоящем, поскольку к тому времени, когда световые волны добираются до нас с информацией, она становится вчерашним днем. Но можно посмотреть назад во времени, даже до первых секунд блистающей вспышки творения.

Дорожные сны…

Не помню, когда Сьюзен и я занимались любовью — кажется, прежде чем меня приняли в братство Буджума. Это произошло где-то около английского обеденного времени, шести часов, и в «Стрижающем мече» стало немного попросторнее. Мы почти одновременно извинились, вставая из-за стола, более или менее тем же самым путем поднялись наверх и там нашли кровать, где занялись любовью — пьяно, на ощупь. Тем не менее это было очень хорошо, как-то по-дружески, пусть и немного неуклюже.

Наконец Сьюзи вырубилась, я тоже едва не уснул. Но триумфально протопал вниз, потому что очень хотелось пить.

Именно тогда, если мне не изменяет память, Шон Фитцгорн объявил, что меня должны принять в братство, и спросил, не хочу ли я вступить. Разумеется, хочу!

Потом последовала церемония, из которой я практически ничего не помню. В канделябрах потрескивали и шипели свечи, горели благовония, произносились заклинания, звучали заунывные напевы… Я кого-то цитировал, потом прочел пару строк из того, что мне подсунули. Кстати, написано это, по-моему, было на толстом пергаменте. Но с таким же успехом это мог быть ролик сортирной бумаги. Что касается содержания — полнейшая чушь, даже если бы я читал эти слова на трезвую голову. Потом мне снова предложили осушить бробдингнегскую громовую чашу, что я и сделал — кстати, без всякого удовольствия.

Потом мы брели по тропинке в том самом странном лесу. Из темноты доносились жуткие крики, шорохи, непонятный шелест. Над верхушками деревьев проносились, хлопая крыльями, огромные силуэты. И кто-то явно подсматривал за нами, глядя из темной лесной чащи. Мы пришли к просеке, и тут мне вручили меч, а затем оставили одного, чтобы я встретился со страшным Буджумом, когда пройдет половина ночи. По ритуалу полагалось издать вопль, что-то вроде «аукаху-у-у-у!». Я попытался раза два изобразить этот звук и скоро прекратил всякие попытки.

Усевшись на пенек, я попробовал думать о конусе времени — который в действительности надо было бы называть конусом света, по причинам, никак не приходившим мне на память. И о дороге. Дороге, которая пронизывает тьму до самых истоков, до невероятной скорости Бытия или Небытия, Пустоты.

Вот до какой степени я был пьян. Когда человек начинает представлять перед собой написанные с большой буквы слова с самым обычным значением или же те, у которых значение не поддается точному определению, то ты либо какой-нибудь философ из Германии девятнадцатого столетия, с дикими глазами и в пенсне, либо ты крепко пьян. А может, и то, и другое сразу.

Понятия не имею, сколько я так сидел. Я думал о Сьюзен, потом о Дарле, о том расстоянии, которое теперь нас разделяло. Потом снова о парадоксе — он часто закручивал мне мозги с той поры, как началась вся эта ерунда.

Вдруг что-то продралось сквозь подлесок и с грохотом вылетело на просеку.

Мне показалось, что я увидел животное — помесь жирафа с кенгуру, с головой очень странной собаки — ростом восемь или девять футов. Ничего похожего на представителя какой-нибудь инопланетной фауны, которого довелось мне увидеть за свою не очень короткую жизнь. Ну да, голова собаки… ну хорошо, на самом деле, не собаки. Кстати, уши у него напоминали по форме рога. Рога, в смысле музыкальные инструменты, а не рога, как у коровы. Они торчали по обеим сторонам маленькой головы. По его желтой, точно пластиковой, шкуре были раскиданы пятна, розовые и лиловые. Животное это передвигалось на двух конечностях, а передние лапы свисали над животом.

А вот дальше начинается нечто, в чем я не совсем уверен.

Едва животное меня увидело, сразу замерло как вкопанное. Нерешительно тявкнув, оно сказало:

— Ой! Господи, Господи помилуй! Ой-ой-ой!

Зверюга повернулась и удрала в лес, в мгновение ока исчезнув среди деревьев.

Этот Буджум, решил я про себя, оказывается, на самом деле, Снарк.

А потом кто-то шарахнул меня по голове чем-то твердым и тяжелым.

Когда я пришел в себя, то первое ощущение можно описать так: где-то в недрах моей головы спрятан кусок раскаленного докрасна металла. Я лежал на низкой койке в убогой хижине, надо мной было крохотное окошко, в котором темнел кусок ночного неба. Я очень медленно повернул голову и увидел двух парней — они мало чем отличались от завсегдатаев «Стрижающего меча», но на этой планете, похоже, все мужчины одевались одинаково. Их сонные и скучающие лица были освещены чем-то вроде масляной лампы, располагавшейся почти на середине сколоченного из грубых досок стола. Один из них был тощий и высокий, с вздернутыми в немом вопросе темными бровями и прилизанными волосами. Он посмотрел на меня поверх веера из карт и потянулся к колоде.