Нам приходится пропеть это четыре раза, чтобы герр генерал остался доволен.

Потом он гонит нас по лесу, где волки получают сильнейший шок в жизни и убегают туда, где никакой любящий песни немецкий генерал не будет их беспокоить.

Через час это развлечение надоедает великому человеку, и он уезжает в своем «кюбеле» [47] , окруженном эскортом полевой жандармерии. Мы плюем вслед ему и громко желаем медленной смерти на Колыме.

Немецкие армии превратились в серо-зеленую змею, состоящую из мертвых душ и ползущую на северо-восток. Москва представляет собой магнит, который до сих пор притягивает нас. Это душа и сердце России.

Мы с заиндевевшими лицами смотрим в спину идущего впереди человека. Пока идет он, идем и мы. Две тысячи шагов — километр, а до Москвы их сто сорок. В обычных условиях это пустяки, но в русскую зиму — адский путь. Если бы пригласить дьявола в это путешествие, он поджал бы хвост и пустился наутек при одной только мысли о нем. Те немногие немецкие солдаты, что пережили операцию «Тайфун», промерзли до костей и никогда не оттают.

Когда мы располагаемся на отдых и выставляем часовых, их приходится сменять каждые пятнадцать минут — иначе мы будем сменять трупы, превратившиеся от мороза в карикатуры на людей.

Когда холод становится еще сильнее, мы теряем веру в Бога и Гитлера.

— Это преддверие ада, — говорит Порта, проглотив кусок мерзлой рыбы.

— Оказаться бы снова с партизанами там, где круглый год лето, как в Испании или Африке, — мечтает вслух Малыш.

— Хорошо было бы остаться с ними, — говорит Порта. — Время было опасное, но чудесное. Самолеты прилетали, как моторизованные Деды Морозы, и сбрасывали продовольствие точно в назначенное время.

— Вот бы повезло нам отправиться на Кольский полуостров, — восторженно говорит Малыш. — Можно было б искать жемчужины в перерывах между боями, а когда кончится война, мы вернулись бы в Гамбург с мешочками жемчуга, которого хватило бы на покупку славной пивной. С длинной-длинной стойкой, где все ребята могли бы встать одновременно, держа одну ногу на бронзовой перекладине, с кружками пива в руках. Черт возьми! — добавляет он после паузы. — Чего бы я ни отдал за такое заведение, где приятно пахнет духами шлюх, табачным дымом и свежеочищенной воблой!

— В реке Кола есть жемчуг? — удивленно спрашивает Штеге. Его не было с нами в тридцать девятом — сороковом годах, когда мы, немецкие солдаты, носившие финскую форму, действовали в тылу противника под командованием лопаря, лейтенанта Гури, в русских мундирах. Мы так часто меняли мундиры, что бывало нелегко вспомнить, на чьей мы, собственно, стороне.

— В Коле жемчуга почти нет, — объясняет Порта. — Но его довольно много в Умбе. Жемчужины очень красивые, овальные, с чем-то вроде пояска. Встречаются почти голубые. У лопарей есть для них особое название, но произнести его могут только лопари. Языки у них, как у оленей. Мы вытаскивали эти ракушки на лед и почти забывали, для чего находимся на Кольском полуострове, пока противник не начинал по нам стрелять.

— Да, в Финляндии у нас было прекрасное время, — говорит Старик с довольным вздохом. — Вечерами мы ели форель, которую ловили удочками. Лопарь Гури научил нас этому.

— Но лучше всего было, когда мы возвращались с задания, — радостно кричит Порта. — Если не появлялись точно вовремя, как железнодорожный экспресс, эти чертовы финны стреляли по нам. «Стой!» — кричали они по-русски и открывали огонь независимо от того, останавливались мы или нет. Но если Бог был на нашей стороне и мы возвращались своевременно, нас пропускали, усаживали на грузовики и везли в сауну, чтобы из нас вышла с потом вся вражеская грязь. В сауне мы пили снятое молоко, как финны. Только, черт возьми, до чего холодно было прыгать в озеро. В ледяной воде мошонка сразу же съеживалась, и медсестры спрашивали, не оставили ли мы, случайно, яйца в залог Сталину.

— А поварихи из других подразделений обращались с нами так, будто мы увешанные наградами оберсты, — довольно усмехается Малыш. — Мы были такими крепкими, что смеялись над работой пехотинцев. Финская — вот это была настоящая армия! Там были даже мундиры, которые впору мне.

— Интересно, что сталось с Гури, — задумчиво говорит Старик.

— Наверно, снова в армии, действует с новой группой в тылу противника, — высказывает предположение Барселона. — Возможно, теперь он уже гауптман [48] .

— Как думаете, нас могут снова туда послать? — спрашивает Малыш. — Летом там, должно быть, хорошо. Люди объедаются куропатками. Я слышал об этом от одного ефрейтора.

— И пользуются девицами, которые купаются голыми в озерах, — вставляет Порта с похотливым смехом. — Назовите меня лжецом, если я не могу вообразить идущую мимо женщину с колыхающимися телесами. Я взял бы ее прямо в сугробе с риском отморозить после этого свой таффарищ член.

По пути многие падают в снег. Мы равнодушно смотрим на них. Не успевает колонна скрыться из виду, как они покрываются легким, пушистым снегом. Очень скоро они умрут. Замерзнуть до смерти не так уж плохо. Хуже, если тебя спасут. Вы не знаете, что такое боль, если у вас не было гангрены после отморожения. Запах от нее жуткий. Ничто не смердит так отвратительно, как эта гангрена.

Мы останавливаемся в разрушенной деревне. До войны там, видимо, был небольшой железнодорожный узел. Все сожжено. Мы пытаемся сделать что-то съедобное из горелой кукурузы в одном из амбаров. Когда Малыш ломает зуб, прекращаем. Это все равно, что грызть гранит.

На одном из запасных путей мы обнаруживаем ряд теплушек и удивляемся, что они не сгорели, как все остальное. Осторожно обходим их. Раздвижные двери заперты на большие железнодорожные замки.

Порта пробует сбить один замок прикладом автомата, но он не поддается. Задумчиво чешет в своей взъерошенной рыжей шевелюре.