Под порывами ветра над входом в лабаз трепетало полотнище вывески. Выйдя из кузни, У Л ун поглядел на холодный закат и, дубася рукою по ст енам, направился в залу. Хозяин подсчитывал деньги за стойкой. Увидев втянувшего голову в плечи У Л ун’а, владелец лабаза привстал.

– Там… напротив… кузнец... – задыхался У Л ун с лихорадочным блеском в глазах, – в одночасье скончался.

– Наслышан я. Тиф, не иначе. Не трись там без дела. Заразу к нам в дом занесешь.

– У них некому молот держать. В этом деле без силы никак. Вот меня зазывают.

Хозяин, захлопнув вместительный ящик с деньг ами, подн ял на У Лун’а глаза:

– От корыта к корыту скакать научился? – в словах старика засквозила насмешка. – И кто надоумил?

– Они говорят, пять монет серебром каждый месяц. С кормежкою, – невозмутимо ответил У Л ун.

Его пальцы, хрустя сочлененьями, мяли подкладку засаленной куртки:

– Я не дурак, ухожу.

Раскрыв в изумленьи глаза, хозяин сумел сохранить ироничную мину:

– Приспело, видать, воздаяние доброму сердцу. Что бешеной псине не дай, все равно покусает.

Хозяин, вздохнув, открыл ящик.

– Ну, сколько тебе?

– Пять монет серебром. Всяко силы, что я на лабаз извожу, того стоят.

– Держи!

Хозяин швырнул в него мелкой монетой. Дзынь. Н апол упала вторая.

– Все пять забирай!

Хозяин был зол, но с лица не сходила усмешка:

– Зарплату потребовал, на человека похож.

Склонившись над полом, У Л ун не спеша подбирал кругляши, долго дуя на каждый, как будто бы вынул монеты из грязи. Он тяжко сопел. На лице проступали багровые пятна, красневшие даже на шее и голых, чуть скрытых под курткой плечах. Наконец, сунув деньги в карман, он направился к двери:

– Я туфли куплю. Непременно из кожи. Из кожи!

Хозяин, опешив, смотрел ему в спину, не сразу взяв в толк что к чему. Ах, ну да, парусина и кожа. Давно все забыли, а он уязвлен. Для хозяина было загадкой: прошло столько дней, а он злится, он зол из-за пары каких-то там туфель. Вот они «ребра и грани» натуры У Л ун’а: мелочность, злоба, злопамятство. А он-то считал его жалким пугливым бродягою и проглядел все приметы бунтарства. Хозяин подн ялся, направился к двери. Все тем же манером: вжав голову в плечи, по улице темной и тихой спешил к перекрестку У Л ун. Его бритый затылок сверкал тусклым светом, пока не исчез за углом.

– Ах ты, сучье отродье, – хозяин прильнул к косяку.

Душа не желала принять очевидного: чертов У Л ун всё же выклянчил деньги. И туфли опять же.

– Из кожи, из кожи ему подавай!

Закрыв ящик с деньг ами, хозяин поплелся из залы. Ци Юнь с громким стуком крошила на кухне капусту.

– Ты знаешь, куда наш У Л ун поскакал? Говорит, купит туфли. Из кожи.

Хозяин хихикнул. Ци Юнь закричала в окно:

– Что там туфли? Да ты ему руку подай, он на шею залезет. Увидите, вы!

– Что мне делать прикажешь?! – в сердцах загорланил хозяин. – Ты думаешь, я так люблю эту дрянь? Но мне сила нужна. Мне работа нужна. Понимаешь?

У Л ун возвратился в лабаз, когда небо совсем потемнело. Отправившись прямо на кухню, он жадно запихивал в глотку остатки холодного ужина. Щеки его надувались шарами, наполненный рот издавал неприятное чавканье. Хозяин, заметив, что тот возвратился с пустыми руками, спросил его через окно:

– Ты чего прикупил? Дай на туфли взглянуть.

– Денег мало: на туфли не хватит, – спокойно ответил У Л ун.

На лице его вновь красовалась бесстрастная мина.

– Конечно, не хватит. Так может зарплату за месяц вперед?

– Ни к чему, – У Лун снова набил полный рот. – Не хотел я, по правде сказать, ничего покупать. Так, прошелся по улице: душно в лабазе.

У Л ун поздней ночью внимал звукам спящего мира. Вот хлопнула ставня окна. Застучал колотушкой старик, отбивающий стражи. А так, кроме свиста холодного ветра, мертвецкая тишь. Только холод и скука. Ему раз за разом мерещился поезд. Тогда и лабаз и вся улица Каменщиков превращались в огромный состав и куда-то влекли, беспрестанно тряся и раскачивая. Погружаясь в дремоту, он видел себя на бескрайней дороге бездомных. Мимо него проносилась скотина, несчастные люди, дома и поля, с колосками погибшего риса поля, поглощенные водной стихией. Опять на мешке возлежала башка мертвеца, и он снова бежал по пустынным неведомым улицам. К небу взмывал полный ужаса крик. Вопль настолько истошный, настолько отчаянный.

Дождавшись погожего дня, Чжи Юнь поспешила развесить на солнышке весь свой попрятанный по сундукам гардероб. Источавшее камфарный дух шерстяное, из меха, из шелка добро постепенно заполнило внутренний двор. Чжи Юнь д орог был каждый из модных нарядов – единственное достоянье её ускользающей юности. Этой зимою Чжи Юнь пополнела, смотрелась куда как пышней, и одно лишь лицо, утопавшее в лисьем хвосте, напоминало в ней кинозвезду – изящную и элегантную.