Шрифт:
— Правда… только мне было не до смеху…
Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам, пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант спросил все еще улыбающегося брата:
— На что Веткин намекает?
Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие. Лейтенант расхохотался тоже.
— Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить анекдот!.. А тебе наука — не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая его фигура заслонила собой каюту, и Юрий услышал только его внезапно изменившийся голос:
— Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
— Выпейте воды, фу, стыд какой! — сказал лейтенант, и Юрий ревниво уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях детства.
Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды, сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что бы то ни стало.
— Ну, в чем дело, Петро-Петруччио? — спросил лейтенант. — Юрий, защелкни замок, здесь драма… Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное, курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка, хоть и мичман по третьему году!
Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав её глазами, свистнул. — М-да, — сказал он, кладя бумагу на стол, — не так хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
— Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, — сказал Морозов отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:
Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных кораблей от 24 сего мая, в составе…
— Подлость — понятие сугубо относительное, — сказал Ливитин, садясь на койку. — Объяснитесь!
…признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между собой противиться распоряжениям начальства…
— Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится…
…стоя во фронте в числе более восьми человек…
— Да, приговор довольно циничен, — согласился Ливитин, — но при чем все же вы?
…при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь вредные для службы последствия, и установил…
— Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх, и из-за каких-то синих штанов…
…приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й статьи Матвея Езофатова к лишению всех особенных… и по состоянию присвоенных прав и преимуществ…
— Не из-за штанов, а из-за последствий, — поправил Ливитин, — из-за неуместной строптивости.
…к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять лет…
— Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова! Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно! Матросы мне верили… до сих пор! А теперь…
Морозов отчаянно махнул рукой.
— Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается не ротным командиром, — сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика Венгловского… в числе двадцати человек…
— Кого вы убеждаете? Себя? — нервно повернулся в кресле Морозов. — Дело не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов…
— Тише, — поднял руку лейтенант, — не затрагивайте не дозволенного начальством!
…к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и шесть месяцев…
— Да, боимся! — горячо воскликнул Морозов. — И в этом все несчастье! Мы в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции… И сами ведем их к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы…