— Исключите меня, сделайте одолжение, — попросил Ливитин, — мое дело служба, и боле ничего.

— Ширма! Вы прячетесь!

— Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов…

— Ну, здесь пошли обличения, — сказал насмешливо лейтенант и сел поудобнее. — У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто приятно!

— Николай Петрович, — сказал Морозов, мучительно морщась, — зачем вы всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти обличения и в душе соглашаетесь с ними!..

— Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. — Трагедия — совершенно по старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый мичман. Последний мучается несправедливостью и — как это? — «бледный, с горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. „Позвольте вам заметить, господин кавторанг, что вы подлец“, — сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил её на щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании». Вечером мичман, натурально, стреляется, только попросил бы — не в моей каюте и не из моего револьвера.

— Вы все шутите, — сказал Морозов уныло, — а мне на душе так паршиво. Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!

— Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось? — усмехнулся лейтенант. — А потом — советую в сельские учителя. Схема ясная: «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих…»

— Прощайте, — сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.

— Сядьте и сохраняйте спокойствие, — усадил его силой лейтенант. Никуда вы сейчас не пойдете. Вы находитесь в состоянии аффекта, в котором человек очень свободно может заехать в морду старшему офицеру и трагически кинуться за борт. Я вас понимаю: вам хотелось бы, чтобы я прижал вашу многодумную голову к своей груди и восхитился бы вашими переживаниями. Ах-ах, какая, мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай ему папиросу!

Юрий положил на стол приговор.

— А знаешь, Николай, — сказал он, доставая портсигар, — действительно что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.

— Вот еще подрастающий борец за правду! — кивнул на него Морозову лейтенант. — Оба вы — слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но один — мой брат, а другой — друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.

Юрий присел на край койки.

— Прежде всего, во избежание недоразумений, поставим точки над «i»: Шиянов — трус, Греве — бездушный карьерист (по терминологии того же Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости… Как, по-вашему, командир — тоже подлец?

— Н-нет, — сказал Морозов неопределенно, — почему же? Ему Шиянов так все рассказал…

— По вашей логике — он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он не вышел.

— Правда, — сказал Юрий.

— Очень приятно. А адмирал?

Морозов махнул рукой.

— Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не вызвали, так ловко повернул дело Веткин…

— Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?

— Могло, — опять согласился Юрий.

— Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя шума.

— Вот в этом-то и дело, — вздохнул Морозов в отчаянии.

— Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, — сказал Ливитин с поклоном, — я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo [17] — я подлец.

— Правда, — сказал Юрий, фыркнув.

Лейтенант еще раз поклонился.

— Мерси! Итак, получается, что подлецы — все офицеры, а кроткие их жертвы — матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры не были бы подлецами, — то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию, кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный завтрак… Какая счастливая Аркадия!

Лейтенант даже вздохнул.

— И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала, командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана Морозова как ротного командира… И вот подняли бы опять гюйс — и повезли бы миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними — прислушайтесь, Петруччио! — повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя во фронте в числе более восьми человек…