Санкт-Петербург стал символом новых подходов, новой эпохи в управлении Россией, которая по сути давно перестала быть истинно славянской, русской. В ней произошло такое смешение народов, что дифференцировать базовый генофонд теперешним исследователям практически не возможно.

Санкт-Петербург властной и скорой на расправу рукой Петра действительно превращается в город-символ, многозначительное подобие Дельфийского оракула, диктующего законы поведения многонациональной державе.

Здесь сосредотачивается мозг страны, его лучший интеллектуальный и демографический потенциал, основные пружины военного механизма. Из нового центра – из Оракула петербургского, – начинается руководство, предвиденье, планирование и осуществление развития единого этноса. Однако Петр I не спешил привлекать в соучастники своих великих дел православную церковь – наоборот, он ограничил ее влияние на светскую жизнь страны, подчинив верховную церковную власть русскому монарху.

К сожалению святые постулаты нового оракула долгое время подчинялись жестокой формуле; "Да и все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения" (К Евреям 9: 22).

Вторая беседа проходила все в том же составе: Сергеев, Чистяков, Верещагин, Глущенков и, конечно, никем не заменимая Муза Зильбербаум. Собрались на девятый день после смерти мальчика, так горестно переживаемую всей честной компанией. Трудно сказать, что здесь было поводом, а что сущностью. Ну, конечно, не были эти ребята такими пропащими пьяницами, алкоголиками, какими пытались казаться ради куража, эпатажа строгих "большевистских" норм коллективной морали.

Безусловно, выпить любили, но кто в России не пьет. Традиционно открыли посиделки лекцией отставного профессора, который, как поп-расстрига, вечно вытаскивал из головы какие-то душещипательные исторические темы. Он развивал их со смаком, насыщал слишком смелыми обобщениями, сильно смахивающими на декадентскую отсебятину.

Выводы формулировались сообща, с оценками далеко идущих исторических перспектив. Но чаще всего компания в своих размышлизмах незаметно, но последовательно забиралась в дебри клинико-социальных и простых человеческих отношений. Коснувшись таких тем, невольно переходили на примеры из жизни больницы или муссировали опыт личной жизни.

Верещагин заметил:

– Поищем подтверждение сказанному в наших родных пенатах. Муза, конечно, не будет отрицать свою принадлежность к Богом избранному народу. Господин Глущенков, видимо, тоже не решится отрицать присутствие значительной толики еврейского генофонда. Сергеев больше походит на скандинаво-славянина, а Чистяков набрался через дедов и бабушек татарской крови; я же, ваш покорный слуга, в своем генофонде растерял ориентиры, но, скорее всего, во мне сидит всего понемногу. Можно ли назвать в таком случае наше поведение предсказуемым, последовательным и неопасным для окружающих? Захочет ли оракул петербургский раскрывать над нашими головами в трудную минуту спасительный зонтик?

– "Кто бы ни был прав – Библия или Дарвин – мы происходим, стало быть, или от еврея или обезьяны". – молвил Сергеев многозначительно. Он любил загадочного писателя Венедикта Ерофеева, черпал в его словесных шарадах поддержку своему "кипящему уму" и цитировал довольно часто.

Муза ляпнула, видимо, не подумав хорошо:

– Похоже, начинают прорезаться в головах посидельщиков ростки антисемитизма, – диссиденты перевоплощаются в ярых государственников-космополитов.

Она скривила губы в брезгливой полу-улыбке. Проиграв пробную сценку, Муза не вполне верной рукой потянулась к своему стакану с остатками сложного коктейля. "Сейчас сделаю глоточек и приложу этих интеллигентских падл мордой об эшафот"! – подумалось рассерженной даме.

Она всегда бурно реагировала на выпады против своего коренного народа, довольно часто теряя чувство меры. Алкоголь ведь плохой советчик в выборе мишени для разрядки неудовлетворенной сексуальной или, тем более, врожденной, агрессивности. Чувствовалось, что червь серьезных разочарований в последнее время гложил деву изнутри. Ноги у того червя, конечно, росли из области мошонки любимого человека.

Но продолжить бездарный театр ей не дал Чистяков. Он оборвал не правомерную эскападу резким замечанием:

– Кончай пороть чушь, барышня! Здесь нет чудаков на букву "м" – здесь проводят свободное время универсалы-генетики и по совместительству поклонники Бахуса – бога, совершенно не причастного к политике. Нам нет никакого дела до семитских или антисемитских заморочек. Нас интересуют простые человеческие отношения между нормальными людьми, а не нациями. Геополитикой и идеологией занимаются в других учреждениях, в других подвалах. Придется ограничить тебя в выпивке – ты уже плохо держишь дозу.

Муза было попыталась откликнуться на замечание патрона. Ей очень хотелось продолжить беседу. Но "хавальник" (так иногда выражался метр) ей был заткнут Чистяковым резко и категорически:

– Shut up, femina! Когда мужчины ведут высокую беседу, то воспитанная женщина должна молчать, слушать и преданно есть глазами своего покровителя.

Конечно, он понимал, что Муза перебрала, да и разволновалась из-за воспоминаний об умершем мальчонке. Потому при видимой грозности в слова отповеди он вкладывал больше сарказма, чем злости. Но с Музой никогда нельзя недоигрывать, – она воспринимала это как поддержку атаки, – лучше пережимать, причем, основательно. Бурный еврейский темперамент не подчиняется уговорам – он требует отеческого диктата.