Мы хорошо помним апофеоз мятежа- кровавый ельцинский пир…

«Я помню все, что видел и слышал в те два дня. Или почти все.

Помню как утром 3 октября, ничего такого не подозревая, шел собирать материал о демонстрации: обычная работа. И как толпа, проламывая один: а другим милицейские кордоны, дошла до Белого дома. И дебильное ликованье: "Мужики, победа!" И крик Руцкого: "Па Останкино!"».

Помню первый залп из окон телецентра, и стук пуль о плиты площади, и собственное удивление: "Неужели не холостые?…. И как девчонка лет шестнадцати, которой мы пытались перетянуть продырявленное бедро вчетверо сложенным бинтом, просила не снимать с нее штаны… Понять, что условности кончились и началась война, на которой надо выжить, — на это нужно время.

Помню, как тащили мужчину, раненного, как показалось, в бедро, и как спустя несколько дней случайно узнал: прострелено было не бедро, а мошонка.

Помню пламя в окнах первого этажа техцентра и мысль: неужели такое возможно от каких-то жалких бутылок с "коктейлем"?

Помню охоту на репортеров: чеювек с видеокамерой и никелированной стремянкой, сияющей в свете фонарей, и фонтанчики пыли от пуль отмечающего путь.

Помню крик Черниченко с балкона Моссовета: "С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!" И рев толпы.

Помню перестрелку между крышами на углу Садового кольца и Нового Арбата и толпы непуганых идиотов, глазеющих на небывалый спектакль — войну с доставкой на дом. Танки лупят по Белому дому, и зеваки встречают каждый выстрел аплодисментами и радостными воплями: "Ура!", "Бей по гадам без промаха!", "Да здравствует демократия!".

Помню: полдесятка камуфлированных "качков" делают во дворике котлету из прохожего, и под аккомпанемент его криков солдатик с автоматом на перевес выталкивает нас на улицу: "Все в порядке, его никто не тронет!"

Помню, как слушал и записывал рассказы пострадавших об избиениях и пытках в милицейских отделениях.

Помню запоздалый, дней через несколько, ужас. И долгое, долгое чувство, будто обмакнули головой в парашу…" (А. Таврицин, «Новая газета», № 24, 1996).

Мы не знаем, чем объяснил Жириновский соратникам свой подарок организатору расстрела безоружных людей в Останкино Лысюку. Он вручил убийце — ни много ни мало — автомобиль. А мы помним, за что Лысюк получил звание Героя России, за что спецназ «Витязь» пользуется особым благорасположением Кремля.

Мы не знаем, что побудило газету «Завтра» написать о Лужкове: «Наш народ не злопамятен, он, возможно, мог бы простить Лужкову кровь. Простить — за сотрудничество с Московской Патриархией, за его помощь русским художникам из Академии Глазунова, простить его за заявления о том, что Чубайс видит в русских недоумков».

Лужков и сам пытался оградить себя от возможных и близких уже преследований за 3–4 октября 1993 года. В очередную годовщину накануне парламентских выборов (1999 г.) по ТВЦ показали передачу, в которой утверждалось, что в Белом Доме канализация и свет были отключены Ельциным. В то же время доподлинно известно, что это был один из главных вкладов Лужкова в совершение государственного переворота. Мы уже не говорим об участии в штурме парламента лужковской милиции и боевиков его евро-патрона Гусинского.

«Демократическую» оценку событий 1993 года можно рассматривать как сожаление о том, что крови было пролито мало, что Москву не завалили трупами, которые можно было бы снимать и снимать на пленку, а потом обвинить в убийствах тех, кто никогда не держал в руках оружия. Напившись крови в Чечне, они на некоторое время успокоились, но снова и снова возвращаются к прежней теме. Им нужна кровь. Наша кровь — кровь русских людей.

«Победители» 1993 года исходили бессильной злобой, оттого что общество оценило их деяния вполне однозначно. Поэтому «демократы» бросились рушить выставку в Думе, посвященную октябрьской трагедии. Попавшая в Думу по недоразумению госпожа Старовойтова натравила на стенды с информацией и фотографиями своего рохлю-помощника, который, обрадовавшись, сообщил о своем подвиге в телекамеру. Расплата пришла сразу. «Герой» получил звонкую пощечину перед той же телекамерой.

История подвела все мнения об октябрьском мятеже к единому знаменателю. Заверять общественность в благотворности расстрела парламента уже становится просто неприлично. Большинство давно понимает всю фальшь подобных заверений. Эту фальшь чувствуют даже те, кто слал снаряд за снарядом в Белый дом, успокаивая себя соображениями о верности приказу.

Вот что говорил офицер, начавший понимать, что такое честь, только через пять лет после своего преступления:

«Врагу не пожелаю такого. С одной стороны — присяга, устав, приказ, а с другой — считай, что киллер на танке. Заказное убийство. Может, того самого депутата, в которого стреляли, я и избирал…».

«Понимал, что творим что-то неладное. Ведь стреляем в своих, русских. Я и сейчас твердо убежден — того побоища можно было избежать. Ведь и у президента, и у депутатов не задница же вместо головы! Неужели по-хорошему нельзя было договориться? Мы перед всем миром себя опозорили. И еще: стыдно служить в армии, которой управляют дегенераты…

Когда стояли на мосту, по внутренней связи периодически с механиком разговаривали. Он не меньше моего переживал. Говорит: «Командир, шкурой чую, загнали нас по верхнюю губу в говно, от которого не скоро отмоемся…».