Шрифт:
— Сидите, сидите, — говорит Зорин.
В учительской становится еще оживленнее.
— Может быть, я, как беспартийный да еще и математик, что-нибудь не так скажу, — замечает Семен Герасимович, — но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объясняет, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок. Думаю, нас такое теоретизирование не устраивает.
И пошли разговоры: сетовали, что суворовцы не всегда тактичны, что не у всех развито чувство признательности к офицерам-воспитателям, что иным питомцам кажется: мир вертится только для них и вокруг них.
Говорили так, как обычно говорят между собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их питомца в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту, нашли бы множество примеров его благородства.
— Очень интересную работу проводит капитан Беседа, — раздался голос Зорина. — У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин не нарадуется: и строевик, и общественник, опора командования!
Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощутить плоды своих усилий.
— Капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал, предприимчивости, — продолжал Зорин. — Они провели интересное собрание, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны народной демократии», а Илюша Кошелев — помните, лопушок такой? — сделал ни больше, ни меньше, как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Каков?
Зорин обвел всех торжествующим взглядом.
— Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя лично ответственным за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил: «Рано… Еще подготовиться надо. Нельзя же снова позориться!»
— Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова тогда из комсомола не исключили? — с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров.
Боканов нахмурился: легче всего задавать такие вопросы.
— Думаю, что правильно, — без колебаний ответил Зорин. — Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах — выгнали! Не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее завтрашний день.
Он взглянул на Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно проговорил:
— Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин не достойны уважения, но кто может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих возможностях.
Зорин неторопливо закурил.
— Когда на ротном собрании решили Пашкова оставить, я ведь поддержал. Но помните, товарищи, на каком условии? Мы должны усилить внимание к нему.
Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.
— Мне сегодня с вами по пути, — обратился Зорин к Боканову. — Я на вокзал: сына встречать.
ГЛАВА XIX
Боканов и Зорин шли аллеей. Теплый весенний ветер, пахнущий талым снегом, набухшими почками деревьев, рекой, приятно обвевал лица. В шинелях, перехваченных ремнями, было жарко.
— Я ведь дедушка, — мягко улыбаясь в темноте, сказал Зорин. — Внучка Светлана уже собственноручно приписала мне в письме две строчки «Золотой дедуся, я тебя сто, двести раз целую».
Сергей Павлович не видел лица Зорина, но догадался, что он улыбается.
— Цифры знает, только шесть от девяти никак отличить не может. Алеша писал, что повесил над ее кроваткой большую шестерку, нарисованную на картоне. Светка долго уснуть не могла, все ворочалась. Потом позвала мать: «Сними, пожалуйста, девять наоборот, она меня мучает…»
Сергей Павлович вспомнил, как его сын еще недавно называл газированную воду «колючей».
Зорин посмотрел на часы.
— Поезд придет через пятьдесят минут. Вы, может быть, торопитесь?
Боканов прикинул: Нина сменяется в двенадцать.
— Нет, у меня часок свободен, — ответил он.
— Тогда давайте посидим немного, — предложил полковник. — Вечер-то какой чудесный!
Они сели на высокую скамью под старым каштаном.
— Я, товарищ полковник, часто вспоминаю один наш разговор. Мы в лагерях как-то вечером засиделись, помните?