И сказал им: вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах; так что они своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют, да не обратятся, и прощены будут им грехи. И говорит им: не понимаете этой притчи? Как же вам уразуметь все притчи? Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово посеянное в сердцах их. Подобным образом и посеянное на каменистом месте означает тех, которые когда услышат слово, тотчас с радостью принимают его, но не имеют в себе корня и непостоянны; потом, когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняются. Посеянное в тернии означает слышащих слово, но в которых заботы века сего, обольщение богатством и другие пожелания, входя в них, заглушают слово, и оно бывает без плода. А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат

Марк. 4:3–20.

Первый вопрос, который вызывает во мне только что прочитанная притча, следующий: неужели есть люди, которые обречены не понимать, потому что они представляют собой ту или другую неплодородную землю? Неужели только некоторые, изображенные здесь как поле доброй, плодородной земли, могут понять и потому найти спасение? Если так, то была бы глубокая несправедливость в Боге и была бы большая неправда. Нам надо понять очень важную вещь: эта притча не определяет людей вообще, разделяя их на категории. Эта притча нам говорит о тех состояниях, которые бывают в нас. Каждый из нас меняется изо дня в день. То человек чуток — и может каждое живое слово воспринять в глубину души, и там это слово, как семя в поле, начинает оживать, прорастать, и в свое время даст богатый плод. В другие моменты мы бесчувственны, не способны отозваться не только на притчу — не способны отозваться даже на горе самого близкого, родного нам человека, когда мы окаменеваем от своего горя или от своей какой-то внутренней озабоченности. Тогда хотя семя падает в нас, хотя мы слышим, что друг нам говорит что-то очень важное о своем горе: у него ребенок умер, жена его бросила, с ним случилось нечто, что кажется ему непоправимым, — но мы не слышим, потому что все падает на камень, каким стало наше сердце. В другое время бывает, что мы отзывчивы, но эта отзывчивость поверхностная; мы еще остались поверхностными людьми, у нас нет той глубины, которая способна воспринять то, что до нас доходит извне. Это может относиться к горю другого человека или к его радости. Человек приходит к нам с горем, и мы короткое время — час, полтора — можем с ним посидеть, слушая его, утешая, можем ласково обнять его плечи рукой. А когда он уйдет — готовы стряхнуть с себя все его горе и погрузиться в нашу обычную жизнь, в самые плоские вещи. Мы свое дело сделали, «утешили» другого человека, приняли участие в его горе, теперь его горе осталось при нем, «а я-то при чем? Я теперь могу и в кино пойти, и книгу почитать, или к друзьям зайти, или чем-то заняться, что мне нужно...» Вот на что указывает эта притча, когда говорит о людях, которые поверхностны, в ком корня нет, глубины нет. Да, слово падает в их души и взрастает — лишь на время. Когда речь идет о слове Божием, увы, бывает то же самое. Падает это семя на такую почву и на время укореняется, потому что мы с радостью его приняли, с интересом, с живостью — но глубины-то у нас нет. Может быть, горе не вспахало нашу душу; может быть, земные, человеческие радости до нас никогда не доходили, мы только пригубливали, и никогда глубоко не пили из кубка горя или радости, и поэтому живем-то мы недостаточно глубоко... А то бывает (о чем тоже сказано в этой притче), что мы воспринимаем слово, но столько забот, столько нужд в нашей жизни; когда же нам заботиться об услышанном? Вечность — она еще впереди, «успеется», а сейчас надо богатеть, надо с друзьями побыть, мало ли что еще надо сделать. И тогда оказывается, что заботы века сего,как говорит притча, заглушают слово, нам некогда заняться вечностью, нас занимает только время. У Достоевского есть замечательное место, где он вспоминает свой приезд в Неаполь. Он стоит на палубе корабля и видит неописуемую красоту: голубое бездонное небо и природу, горы, город, море. Он весь охвачен этой красотой, а вокруг, приехавшие одновременно с ним, и не смотрят на природу, на небо. Это все успеется, сейчас им надо заняться своим багажом, высадиться как можно скорее, раньше других, чтобы успеть найти извозчиков... Достоевский смотрит и говорит: да, а небо-то глубокое, бездонное, но небо всегда будет, «успеется» на него посмотреть, а теперь надо высадиться... Не так ли мы живем очень часто — не только по отношению к Богу, но и по отношению к людям? Слишком часто, почуяв нечто глубокое, на чем мы могли бы остановиться, мы это отстраняем, потому что есть что-то другое — мелкое, ничтожное, но что «надо» сделать сейчас. Оно от нас может уйти, багаж мой может остаться на корабле, или я его потеряю по дороге — на небо я успею посмотреть... Так бывает и с Богом. И к Богу я «успею» дойти... Об этом есть и другая притча…

Митр. А. Сурожский. С. 114–115.

…Один человек сделал большой ужин и звал многих, и когда наступило время ужина, послал раба своего сказать званым: идите, ибо уже все готово. И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал ему: я купил землю и мне нужно пойти посмотреть ее; прошу тебя, извини меня. Другой сказал: я купил пять пар волов и иду испытать их; прошу тебя, извини меня. Третий сказал: я женился и потому не могу прийти. И, возвратившись раб тот донес о сем господину своему...

Лука. 14:16–21.

Притча продолжается, но я на этом остановлюсь, потому что это единственное, что я хотел вам в ней прочитать. Здесь представлена ясная картина того, что с нами бывает. Мы призваны в Царство Божие, то есть, призваны вступить с Богом в отношения такой близости, такой взаимной любви, чтобы стать Его самыми близкими друзьями. Но для этого, конечно, надо найти время для Него, надо просто найти время с Ним пообщаться, так же как мы находим время для друзей. Мы не называем другом человека, который лишь иногда, встретив нас на улице, скажет: «Ах, как я рад тебя видеть!» — и потом никогда не покажется у нас на дому, будь у нас горе, будь у нас радость. Тут то же самое. Господин (под именем господина тут говорится о Боге) пригласил друзей на брак своего сына. И каждый из них начал отказываться. «Я купил клочок земли, теперь я обладаю землей, она моя...» И он не понимает, что говорит совсем «не то»: потому что в тот момент, когда он «овладел" землей, он стал рабом земли. Он не может от нее оторваться, не может ее оставить ради того, чтобы разделить радость самого близкого своего друга; земля его держит в плену. Не обязательно, чтобы это было большое богатство, это может быть самая ничтожная привязанность. Подумайте о том, что случится, если вы в руку возьмете даже мелкую монету, с которой ни за что не хотите расстаться. Зажали ее в кулак — что же вы теперь можете делать этим кулаком? Ничего. А этой рукой? предплечьем? плечом? Ничего не можете делать, иначе выроните эту монету. И в результате, потому что вы взяли в руку самую ничтожную монетку, грош какой-то, оказывается, вы все свое тело, все свое внимание, все свое сердце поработили этому грошу, этому медяку. Этот образ всем нам должен бы быть понятен. Поэтому человек, который говорит: «Я теперь хозяин земли", — на самом деле только раб этого кусочка земли, поля, в которое он как бы пустил корни, — и эти корни не дают ему никуда от поля отойти. Другой человек купил пять пар волов, у него дело, у него призвание, он что-то должен с этими волами делать: то ли обрабатывать землю, то ли впрячь их в тачку, чтобы таскать какое-то свое богатство. Он тоже не может пойти на зов своего друга, у него «дело есть», у него призвание есть, он что-то должен совершить на земле. Когда он совершит это на земле, ну, тогда он может вспомнить о небе, тогда и о Боге можно будет вспомнить, о друге можно будет вспомнить, о нуждах чьих-то можно вспомнить, о чьей-нибудь радости можно будет вспомнить...

О радости как раз говорит третий пример. Третий приглашенный отвечает своему другу (или Богу): «Я только что женился сам и не могу прийти на твой пир. Как я могу прийти на твою радость, когда мое сердце переполнено моей собственной? Для твоей радости в моем сердце места нет. Если я приду на твою радость, я должен на минуту забыть свою. Нет, этого я не сделаю!..» Разве это не то, что так часто мы делаем в том или другом виде? Я хочу сказать, что у нас сердце чем-то переполнено, и в нем нет места, чтобы разделить чужую радость или чужое горе. Страшно подумать! Но вот об этом нам говорит эта притча.

Это нам очень важно воспринять, потому что иначе мы будем продолжать жить, пуская корни в землю, думая, будто мы ею обладаем, тогда как мы рабы ее. («Земля» здесь обозначает все то вещественное, что нас может поработить: богатство в каком бы то ни было виде). Или у нас высокое представление о нашем призвании; нам надо что-то совершить громадное. Я художник, я писатель, я умный человек; скажем даже: я священник, я проповедник, я богослов; мне некогда заняться Богом, потому что я занимаюсь объяснением другим людям того, Кто Он, что Он говорил о тайнах Царства Божия... Жутко подумать об этом по отношению к себе, но также и к другим! Теперь мы сумеем, может быть, понять, какой свободы от нас требует эта притча; свобода эта не означает отказ, а — независимость. Ведь большей частью то, что мы называем любовью, это порабощение другого и одновременно порабощение себя самого, это такое отношение к кому-то, когда мы к этому человеку привязаны, как осел привязан к стене; это не любовь. Такая привязанность — нечто совсем другое; это рабство. Мы призваны к такой любви, которая отрекается от себя, которая отрешенно и пламенно обращена к другому и способна видеть его или ее, а не себя в отражении…

Митр. А. Сурожский. С. 114–115.

И тогда хозяин, разгневанный на всех этих непочтительных и неотзывчивых друзей, велел своим рабам немедленно идти по улицам и переулкам и звать всех нищих, увечных, хромых, слепых; когда это было исполнено и еще оставалось место, он послал своих рабов созывать даже бесприютных странников у заборов и при дорогах. Нравственное приложение притчи было ясно для всех присутствующих. Преданное миру сердце, поглощенное хозяйственными ли хлопотами, накоплением богатства или просто чувственностью самодовольной жизни, несовместимо с истинным стремлением к пиршеству в Царстве Небесном. Язычники и отверженные, блудницы и мытари, придорожные рабочие и уличные нищие там могут оказаться скорее, чем книжники со своею самодовольной ученостью и фарисеи со своею показною набожностью. «Ибо сказываю вам, — прибавил Спаситель от Своего собственного лица, чтобы ближе приложить к ним это нравоучение, — что никто из тех званных не вкусит Моего ужина». Итак, «много званных, но мало избранных».

А. Лопухин. С. 416–417.

Господин сказал своему рабу: Пойди на дороги, кого найдешь, приведи их, чтобы они поужинали. Покупатели и торговцы не войдут в места моего отца.

Евангелие от Фомы.

Апокриф (68).

Притча эта была ярким и глубоким изображением дела Самого Христа. На пир Своего благовестия Он призывал всех, но большинство званных, тех именно, к которым Он прежде всего обратился с благовестием, отказались от Него, поглощенные мелочной суетой. Главнейшие вожди народа и высшие классы вообще, как теперь становилось очевидным, окончательно отказались принять благовестие. Зато на него с полною искренностью откликнулись все те страждущие и обремененные, все нищие, увечные и хромые, все мытари и грешники, которые, будучи обездоленными в этом мире, легче открывали дверь своего сердца для нового благовестия, возвещавшего им царство в ином, лучшем мире…