Мой взгляд упал на покрытые влажной землей лапы и догадка, ужасная, все это вре­мя сдерживаемая предохранителями разума, прорвала заслон и вырывалась уже страш­ным, нечеловеческим криком-воем.

Захлебываясь в собственных слезах, трясясь от бессилия и безумия, я молотил но­жом, избитыми до кости окровавленными кулаками ствол несчастной, подвернувшейся ивы, завывая и вопя:

– Убью! Всех убью! Зарежу, порву! Сволочи, твари!... А-а-а! ...Ненавижу!... И-и-и!
– и уже обессиленный, полушепотом-полустоном:

– Джи! Прости! Сволочь я! Гад!.. Прости, девочка моя.

Я рухнул полностью выжатый. Еще живой, но практически мертвый. С испепелен­ной душой. Уже неподвластный времени, лежал и безразлично взирал на вечное небо и перьевые облака, глотая позабытые с детства слезы...

... Тихий, едва слышный скулеж заставил повернуть тяжелую, будто чужую голову.

Маленький зеленый стебелек проклюнулся среди громадных лап. А выше, на меня глядел единственным глазом Аразас. Совсем не по-щенячьи. Сквозь невыносимую то­ску и боль, виднелись сочувствие и понимание.

Не было страшного упрека.

Только пожурил: «Что же ты, Друг! Ведешь себя - совсем как мальчишка».

Тяжело вздохнул и устало прикрыл веки.

– Идите, идите ко мне... не прячьтесь... вам уж не больно-то много и осталось. Идите ко мне...

Деревья впивались огромными корнями в землю, сухую и грубую. Их узловатые вет­ви склонялись вниз, пытаясь дотянуться не то до них, не то к поляне поросшей травой и цветами... высокими, ярко сизыми, на тонких хрупких ножках, неизвестно как умудря­ющихся удержать несообразно большие бутоны.

– Идите ко мне, будет еще с вас польза. И мне, и Лесу... может даже кому из этих-то...

Старик, в старом, не раз чиненом тулупе, собирал их. Раздвигая руками поросли вся­кого сора, он аккуратно подламывал цветы у корня и складывал их в стеклянную банку. В таких банках Сумской завод раньше выпускал майонез. Раньше, не сейчас... В банке уже лежали какие-то корешки, ягоды двух цветов - синие и черные, листья, и немного грибов.

– Скоро придут морозы, и вас ... Ох, пусти-ка!
– захрипел он на дерево, веткой вце­пившееся в заплатку на плече.
– Еще неделя, может две ...

Лес стоял без движения. Одетый в красно-желтые тона, он замер, лишь изредка тре­вожимый короткими порывами ветра. Птицы уже попрятались. Гроза, выплывающая из-за горизонта, тоже остановилась. Видимо не решивши еще: накрывать собой лес или пройти мимо?

Старик распрямился, водрузил крышку на банку и медленно побрел вдоль лесной стены, по самому краю поляны. Тулуп, камуфляжные штаны и сапоги, видавшие не одну тропу. На плече у него была старая сумка, в которую он, поддернув молнию, уже уложил свою банку. Он склонялся то влево, то вправо, попутно срываю что-то с кустов и укладывая в карманы, нашитые спереди.

– Поискать ли еще чего или домой?
– говорил он с Лесом, а может нет.
– Холода ... больно-то ты угрюмый становишься. Так чего ж, а? Что молчишь?

Гром нарастающим грохотом ответил ему. Задрожала листва, и деревья не довольно застонали. Ветер, поднявшись словно из ниоткуда, обдавал холодом. Покой и тишина, еще недавно разлитые по поляне, разом уступили место тревоге. Предчувствию чего-то неотвратимого. Раскаты на этот раз уже были ближе, громче, страшнее. На горизонте блеснуло, и гром немедля огласил весь Лес.

Старик, подтянув сумку, так же неспешно повернул к просеке, уводившей с поля­ны. Деревья заскрипели ему вслед, плавно покачивая ветвями и шумя листвой. Её тут же срывал ветер, подхватывал и нес по поляне. То вскидывая красно-желтые одеяния вверх, то бросая их наземь. Листва липла к тулупу, а ветер норовил сорвать еще и шапку с седой головы. Трава пригибалась под напором, но стоило тому ослабить силу, тут же занимала привычное себе положение. Шагая в ней, доходящий до колен, мужчина высо­ко поднимал ноги, стараясь не топтать то, что не собрал.

Впереди показались двое. Они вынырнули из просеки быстро, то и дело срываюсь на бег. Один из них, что повыше, нес на себе третьего. Он выбивался из сил, но упрямо продолжал двигаться, застревая в сорняках, цепляясь за кусты и колючки. Его товарищ, то помогал тащить их друга, то бросался вперед, что-то выкрикивая и жестикулируя. Их голоса смазывались, слова уносил ветер, так и не давая понять, что они хотят. А они явно что-то хотели. Настойчивость, с которой они проламывались сквозь раститель­ность, не оставляла сомнений. Наконец они увидели старика и бросились к нему, всё еще продолжая о чем-то кричать.