Тогда-то Файзи решил встретиться с кем-нибудь из командования Красной Армии.

Ближе всего оказалась пограничная комендатура, и Файзи поехал к Пантелеймону Кондратьевичу.

Жалкая улыбка кривила губы Файзи. Он сжимал руки и вздрагивал.

Пантелеймон Кондратьевич знал суровый, сдержан­ный нрав Файзи, и сей-час столь бурное проявление чувств заставило поверить в его искренность. У него возникла окончательная уверенность, что напыщенностью, аффектацией Иргаш хотел произвести впечатление. Чем дальше, тем картина делалась запутаннее.

— Что решил отряд? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.

Вдрогнув, Файзи поднял глаза. Он ждал продолже­ния, но Пантелеймон Кондратьевич предпочел остано­виться и только вопросительно смотрел на собеседника.

Чуть слышно Файзи начал:

— Я знаю: большевик должен стоять как скала. На чистом лице больше-вика даже маленькое пятныш­ко — позор. Мой сын Иргаш — пятно, большое пятно. Мне партия доверила большое дело. Партия сделала меня начальни-ком отряда. Разве можно отцу продаж­ного сына, быть начальником коммунистического отря­да? Я больше не начальник. Я пришёл к тебе, брат, отдать своих людей, своих воинов.

Предложение Файзи застало Пантелеймона Кондратьевича врасплох.

— У нас народ рассказывает, — вдруг печально заметил Файзи, — жил лев, а у него был верный друг — собака. И лев стал непобедим, ибо собака охраняла его с тыла, когда он сражался. Собрались звери, и ли­са сказала: «Скажем льву — собака хочет тебя загрызть и сесть на твоё место». Звери ответили: «Лев пос­меётся и только». «Нет, — сказала лиса. — Лев сначала посмеётся, потом задумается, затем заподозрит и сож­рёт собаку.» Так и случилось. Подозрение — жало змеи, но и своим жалом маленькая змея может убить слона!

«Он прав, — думал Пантелеймон Кондратьевич, — если действительно враги подослали Иргаша ко мне, чтобы посеять подозрение, они отлично справились со своей задачей. Вот я вижу перед собой честного чело­века. И почти не верю ему!».

— Нет, — сказал он в полном противоречии со своими мыслями, — никто вас, товарищ Файзи, не от­странит от командования. А что касается Иргаша, вы сами сказали, что он хороший вояка. Ну подумаешь, возил контрабанду из-за рубежа. На то вы и отец, что­бы присмотреть за сыном, повлиять на него.

Файзи обрадовался и бросился обнимать Пантелей­мона Кондратьевича, бормоча:

— Друг... брат...

Он заспешил, заторопился:

— Я тогда поеду! Мне легче стало! Увы, хоть кость и осталась в ране, но... я сейчас же поеду.

— Вот, забыл, — сказал Файзи, возвращаясь от две­ри, — и положил на столик несколько писем.

— Что это? Ого, от самого Энвера? — спросил Пан­телеймон Кондратьевич и быстро пробежал лежавшее сверху письмо.

Энвер призывал Файзи и его, как было сказано в письме, львов ислама повернуть оружие против нече­стивых Советов. За что Энвер сулил бойцам отряда и самому Файзи золотые горы на этом свете и райские услады в потустороннем мире.

— Каждый день пишет, — усмехнулся Файзи, — пи­сем больше, чем пуль! Плохо видно ему, если вместо меча взялся за перо.

— Ну, а вы? — невольно Пантелеймон Кондратьевич вспомнил слова Иргаша о письме Файзи к Энверу и покраснел.

— Мы, — вздохнул Файзи, — у нас в отряде писаря нет. Стрелять нам легче, чем писать. Ну, я ему письме­цо одно написал, крепкое, ласковое... Наверное, и сейчас ещё плюется.

— Писать ему, пожалуй, и не стоило. Мало ли как он повернет самый факт переписки. Провокатор изве­стный. Ну да чёрт с ним. Я вот что хотел сказать. На вас, Файзи, смотрит весь фронт. Не подпускайте, сколько можете, господина Энвера к Кабадиану. Стойте крепко. Учтите: ишан Музаффар недоволен Энвером и с ним не пойдёт. Значит, тыл у вас крепкий. Держитесь. Подмога на пароходе из Термеза, наверно, уже вышла. А я буду за границей смотреть, чтобы с той стороны не уда­рили.

Файзи обнял Пантелеймона Кондратьевича и выбе­жал из сакли. Голос его звучал громко и чисто:

— Друзья, садитесь на коней! Поехали. Мы сегодня же ударим на врага!

За ним вышел во двор Пантелеймон Кондратьевич. Он рассеянно поглядывал на файзиевских конников, подтягивавших подпруги, взнуздывавших коней. И вдруг лицо его просветлело. Он увидел Юнуса и открыл уже рот, чтобы окликнуть его, но остановился. Он стал свидетелем сцены, какие не забываются.

Весь Юнус был один порыв, одно движение: руки его протянуты, рот при-открыт, глаза горели... Панте­леймон Кондратьевич проследил этот взгляд, устрем­лённый на проходивших по двору женщин: молодую жизнерадостную блондинку Ольгу Алексеевну, несшую на руках ребенка, и рядом с ней Дильаром, ревниво державшуюся рукой за кончик одеяла, в которое была завернута её дочка.

Из горла Юнуса вырвался сдавленный возглас. Дильаром обернулась, и лицо её вспыхнуло. На какое-то мгновение она задержалась и смотрела на мужест­венное лицо Юнуса. Оно тоже медленно темнело от прилившей к коже горячей волны.

Но Дильаром вдруг накинула на голову камзол и с легким возгласом: «Господь всесильный, это он!» бросилась за Ольгой Алексеевной, и её гибкая фигура скры­лась в чёрном провале двери.

Юнус так был ошеломлён встречей, что даже не удивился, когда Пантелеймон Кондратьевич обнял его.