Шрифт:
Ахмад Дониш
Просыпался ишанский двор. Тыквоголовый привратник, кряхтя и поскребывая пятерней волосатую грудь, выполз из своей худжры-норы, отряхнул соломинки и пушинки, зевнул, безмолвно пнул ногой немого конюха Деревянное Ухо и важно зашагал к воротам.
Деревянное Ухо только заворочал жёлтыми белками, замычал, но с места не шевельнулся.
Скинув пудовый засов и поднажав плечом на ворота, Тыквоголовый развел корявые скрипучие створки — и во двор хлынула светлым облачком пыль. На ровном глиняном дворе ворвавшийся из степи утренний ветерок поднял, поставил перед собой листья, соломинки и погнал, точно солдатиков, а с грецкого ореха вниз сорвались и важно поплыли вдогонку толстые сухие листья. Тыквоголовый вышел и стал смотреть из-под руки в степь, на реку, на камыши. Он и не обернулся на шлепающие шаги, раздававшиеся за спиной. В белых исподних, в каушах на босу ногу, вороша свою густо-красную бороду, проследовал в место освобождения сам преподобный ишан. Скрип ворот вывел из дремоты осла, он зашевелил ушами и поднял отчаянный вопль.
— О всевышний аллах, — прозвучал голос повара с крыши, на которой он нежился со своей шугнанской супругой, — кто заткнет тебе твою глотку.
Замечание повара было вполне уместно, ибо осёл в своем приветствии нежному утру столь переусердствовал, что начал издавать не очень благозвучные звуки.
— А, дьявол, — зевнул повар, — нет худа без добра, — и хотел уже обнять свою пухлую шугнанку, как вдруг заметил над низенькой глиняной загородкой места освобождения голову и плечи самого владыки здешних мест ишана. — Ох, — пробормотал повар, — поистине ишак умнейший из ишаков... Время вставать...
Он спустился с крыши и побежал на кухонный дворик, с азартом принявшись стучать железными шумовками и чугунными котлами. Шуму он делал столько, что в кухонное помещение явилась вертлявая, грудастая, вся звенящая подвесками служанка ишановских жён и важно приказала:
— Эй, ты, повелитель котлов и очагов, не шуми! Несчастный, ты разбудил моих повелительниц.
— А, Звезда вечерних небес Зухра, как ты прислуживаешь розе ишанского цветника, несравненной причине моих воздыханий, очаровательной Гуль!
— Тсс, — служанка приложила палец к пухлым губам, — как смеешь ты трепать язык о новой жене святого ишана!..
Зыркнув глазами на дверь, повар ущипнул красавицу и не без игривости заметил:
— Гранатам, душа моя, не сравниться с твоими грудями... Но спать надо ночью, а сейчас уже день. Поистине, неужели твоей госпоже не давал покоя господин преподобный ишан, вызывая у неё бессонницу?
Руки повара тем временем воровски пробрались за пазуху служанке.
Отнюдь не сердито (ибо смоляные монгольские усы повара заставляли замирать не одно женское и девичье сердце) служанка хихикнула и, с нарочитой стыдливостью опустив глазки, запротестовала:
— Э, господин повар... поосторожнее.
— Птица летит туда, где есть корм, — галантно заметил усач. — Я слышал... наш ишан частенько расстегивает застежки на одежде бутонов...
— Да, он такой лихой наездник, что наши лошадки от него покоя не име-ют. Он не вылезает из седла всю ночь... Ну и мы, хоть и не супруга, не оставлены их милостями... — добавила Зухра с наивным хвастовством.
— Эх, если недоступна госпожа, попользуйся милостями служанки. Нель-зя ли, очаровательница, через тебя сподобиться ишанской благодати? Говорят, даровое вино и казни выпьет.
— Э, слова человека — жвачка. Не такое колено у вас, господин повар, чтобы мять мое одеяло...
Изрядно помятая красавица вырвалась из богатырских объятий повара и исчезла. Снова загрохотала кухня на разные лады, и скоро приятные запахи бараньего сала, жареного лука поплыли с синим дымком, затянули, обволокли всю глинобитную усадьбу и заставили сладострастно зашевелиться ноздри преподобного ишана.
Он сидел на глиняном возвышении, чуть прикрытом жёлтой плетёной берданкой и тощенькой кошмой. Молодые серо-стальные глаза свои он устремил в одну точку. Рука машинально водила по глине с торчащими в ней соломинками. И всякий проходивший по двору почтительно шептал про себя:
— Они в благочестивых размышлениях!
Но если бы кто-нибудь мог перехватить ишанский взгляд, он с изумлением обнаружил бы, что преподобный ишан упорно, безотрывно смотрит на четырехзубые вилы, воткнутые кем-то в кучу конского навоза посреди двора.
Ишан ничего больше не видел, кроме вил. Не видел суетящихся слуг, не видел коней, которых поили и проваживали конюхи, не замечал своих нукеров, чистивших новенькие винтовки. Ишан пристально изучающе разглядывал вилы... Почему они привлекли его внимание?.. Может быть, он и сам не отдавал себе отчёта?.. Это были обыкновенные вилы с четырьмя очень длинными, очень острыми чуть изогнутыми зубьями.