Шрифт:
— Что ты болтаешь, сестра... Найди Жаннат...
— Э, не понимаешь, братец, настоящей красоты. Возьми нашу локайку с мясистым задом, мягким животом, наподобие двенадцати одеял, сложенных одно на другое, да с мясистыми грудями — холмами каменными. Вот дочка Бутабая, взгляни на неё.
— Видел… жеребая кобыла.
— Что ж, в степи кобыла — самое очарование... а если разляжется на кошме, то расплывется топлёным жёлтым маслом, а бедра...
— Да отвяжись!
Но старуха уже не слушала его возражений.
— О, круглолицая, луна в полнолуние, а пойдёт — здоровая верблюдица, тяжело ступая в кожаных, с зёлеными узорами сапожках, да на эдаком каблучке, — всё отдашь, с места сорвешься, как увидишь раскачивающиеся жирные бёдра — у пятнадцатипудового гиссарского барана такого курдюка нет.
— О аллах, да послушай меня.
— Да, что тебя слушать? Что ты понимаешь в женщинах?! Посмотри на бутабаевскую красавицу, сразу же чистую породу видно: уши — лисички, два подбородка, да каждый по два фунта, а брови-то, брови — в палец толщиной, сходятся на переносице, и подкрашивать усмой не надо, густые, что камыш, а ресницы острые да жесткие, словно конский хвост. А для чего тебе городская хилая красавица? Тебя вон болезнь разъедает.
— Ну, ку, это тебя не касается.
— Да что уж там. Я и так сокрушаюсь, братец, тебе жена нужна здоровая, как бугай, живая, как необъезженная кобылица, толстая, точно овца. Положил к себе вечером в постель больной, а соками за ночь напитаешься, на утро вскочишь бодрым палваном, крепким, как арбуз. Возьми дочь Бутабая, не пожалеешь.
— Нет!
— Эх, всё не можешь эту бухарскую гурию из головы выкинуть. Но у неё, у городской, самой не кровь, а сукровица гнилая. Она из тебя последние силы высосет...
— Молчи ты, наконец, а... Только пикни где-нибудь — и я из тебя... я тебя... Поняла?!. Найди ту бухарскую и молчи. Найди, поезжай в Кабадиан, к её отцу, матери. Разузнай, где она, где прячется. Скажи ей, честь какая, почёт. Беги! Постой, разузнай, кто около неё там, кто с ней спит. Поезжай... Иди.
Долго сидел Касымбек в одиночестве. Из тёмной воды на него смотрело бледно-зелёное, изуродованное лицо.
С яростным воплем швырнул он первый попавшийся предмет в хауз. Рябь кругами набегала и тушила в зеркале воды ненавистное отражение.
Мерцали чашечки цветов в темноте, поблёскивали в хаузе далёкие звёзды. Рассыпался трелями соловей и вдруг испуганно замолк.
В цветнике слышались странные звуки: дикие выкрики, глухие стоны, похожие на рыдания.
Обхватив голозу изуродованными руками и медленно раскачиваясь, Касымбек смотрел в воду на своё ужасное отражение.
Глава тридцатая. ГОРЕЧЬ СЛОВ
Пусть меч грозит, но я скажу правду.
Муками
Да оглохнет ухо судьбы!
Фирдоуси
Несчастия избирают жилищем дом бедняка. Но, казалось, сейчас несчастье стало обходить бедняцкое селение Курусай далеко стороной. Да и чем Курусай мог особенно привлекать всяких тёмных подозрительных людей: золота и драгоценных каменьев у курусайцев не водилось, кишлачное стадо поредело, единственный бай Тешабай ходжа, лишившийся своих богатств, не движно лежал на глиняном возвышении у ворот, охая: «Дод! Ограбили! Помогите!» Он совсем выжил из ума после посещения братца Хаджи Акбара и целыми днями смотрел пустыми глазами на бродивших среди расползшихся по склону холма мазанок тощих коз, да при виде какого-нибудь забредшего в кишлак путника принимался жаловаться и плакать на свою горемычную судьбу.