— И что же, у них не нашлось своего Шешковского? Король согласился с таким своеволием? Не стал ему препятствовать?

— Во всяком случае, попытался. 23 июня собрал королевское заседание и приказал отныне штатам собираться по сословиям. После этого сам ушел и депутаты высших сословий ушли, а третье сословие осталось. И знаешь, что сказал Мирабо, когда придворные потребовали от депутатов освободить дворец? Это, братец, в веках останется! Прямо царедворцу заявил, что собрались депутаты здесь по воле нации, и разогнать их можно только силою штыков.

— Сказать все можно. Ну, почти все. А на деле?

— А на деле король уступил, и почти все депутаты первых двух штатов вошли в состав Национального собрания.

— Людовик сдался? Так просто? И не обратился к армии?

— Хотел. Ничего не вышло. Правда, министра Неккера отправил в отставку и из Франции выслал. Только парижане подняли восстание, четырнадцатого июля разгромили Арсенал, оружейные лавки, разгромили государственную тюрьму — Бастилию и овладели ею. Ты понимаешь, Василий Васильевич Капнист, что это значит для всех народов — Бастилия пала! А ты все еще со своим Потемкиным бьешься — где тебе на большее замахнуться!

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II.

Ночь белая… Опять ночь. Для кого радость, для кого пытка. Не думать. В реляциях разобраться» Обещала ведь. Начала, как с Красным кафтаном. «Назначили все-таки, государыня, Потемкина главнокомандующим?» — Плечом дернул. — «Старая любовь долго помнится». Как посмел? Подумала: может, ревность. Может, позавидовал князю. Нет. Глаза холодные. Как строчку в книжке прочел. Мол, ваши дела. Мне до них как до летошнего снега. В кабинете поднялся уходить — задержала: реляции. Нехотя сел. Ведь вот теперь обе армии объединились в одну — южную, как папа советовал. В начале мая сам туда приехал, войска на 5 дивизий разделил. Передвижение начал. — «Опять передвижение…» — Поняла — уйти хочет. Отпустила. На пороге окликнула — застыл весь. Мол, ничем поделиться, Александр Матвеевич, не хочешь? — «Чем?» — Мало ли. — «Вы меня, как в клетке…» — Чем же? Чем? Что видеть тебя хочу? Говорить с тобой? Голос твой слышать? Или тебе чей иной нужен? — Повернулся. Лицо побелело. Губу прикусил. Марья Саввишна невесть откуда выскользнула: иди, Александр Матвеевич, иди с Богом. — Уперся. Рукой ее отвел: «Отпусти, государыня…» — Ждала. Знала. Все знала. А сердце оборвалось: как отпустить? — «Совсем отпусти. Не могу я… больше… не могу…» — Ступай. Утро вечера мудренее. Утром и поговорим.

— «Не могу я муку эту дольше терпеть… Не утром — сейчас. Сейчас отпусти…» — Зачем тебе, Александр Матвеевич? Куда пойдешь? Чего искать будешь?

— «А я нашел… Смилостивься, государыня… жениться…» — Как жениться? Пройдет это, друг мой. Как корь у младенцев. Как лихорадка. Потерпи. Все пройдет. Я вот тут тебе деревеньку одну выискала, сервиз серебряный — ты говорил, кофе по утрам не хочешь из фарфору пить. Еще…

— «Не надо… Ничего не надо… И так обласкан вами, ваше величество, сверх всякой меры и заслуг своих. Не надо… Отпустите…» Перекусихина все свое. Вьется, вьется по комнате: только что не выталкивает парня. Откуда сила берется: «Замолчи, Александр Матвеевич. Сказал свое и молчи. Только мы тебя тут и видели». Ко мне: «Государыня матушка, все объясню, все скажу — только бы ушел, ушел скорее!»

Душно, душно-то как… Ночь эта белая стемнела. Ровно тучами заволокло. На часы поглядела: какие тучи — третий час. Поди, рассвет уже.

— Так это что, из-за той Дашки Щербатовой? Совсем голову потерял. Отослать ее от двора. Немедля отослать. В монастырь. Как умалишенную. Пусть монашки приглядывают. С родными поговорить. Завтра же. Слышишь, Марья Саввишна? С утра прямо.

Голову подняла — ровно на десять лет постарела. Морщины глубокие. Черные. — «В какой монастырь, государыня? На сносях она. На сносях! Тут одно только и остается: венцом грех прикрыть».

20 июня 1789 года. Из дневника статс–секретаря Храповицкого.

Перед вечерним выходом сама ее величество изволила обручить графа А. М. Мамонова с княжной Щербатовой; они, стоя на коленях, просили прощения и прощены.

Еле дня дождалась, чтобы со всем разом покончить. Глаза. Изо всех углов глаза: каково императрице, каково Великой Екатерине. И этот на свободу вырвался. Еще один ушел.

Через Храповицкого велела с невестой ввечеру явиться. Сам рвался — наотрез отказала. Велела Марье Саввишне на порог не пускать.

Все подарки отступные приготовила. Чтобы знал. Чтоб запомнил: последний раз. Ничего больше не будет. Никогда. От тюремщицы. Так называл. Передали.

Две тысячи двести пятьдесят душ. Земли отменные. Сто тысяч рублей молодым на обзаведение. На невесту бриллианты одела.

Кольцами обменялись, хотел снова ко мне подойти. «Государыня, всем вам обязан… до гроба помнить буду… благодарить…»

За свободу? За деньги? Одно только сказала: чтоб на следующий же день из Петербурга с избранницей своей выехал. И чтоб ноги его никогда больше в столице не бывало. Вон! Сей же час вон!

Марья Саввишна перепугалась. Шепчет: «Матушка, о себе подумай! Ради Бога, поберегись». А перед глазами Малый двор. Любезный наследник. То-то радость. Унижение императрицы — ему подарок. И ему ли одному… Только бы выдержать… выдержать.

Говорит историк

Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество… ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве.