«Что касается приема, оказанного г-ну де Кюс- тину русским обществом, то мне об этом ничего не известно. Несомненно лишь одно: благородного маркиза никогда не видели в салонах, обьишовенно посещаемых знатными путешественниками» 8 .

Как все это понимать? Ведь салон Одоевского в точности соответствовал такому определению. А дом Вяземского? Значит, Кюстин не был там принят вопреки рекомендации Тургенева? Загадка остается, ясно лишь одно — после поездки Кюстина в Россию, его отношения с Вяземским становятся взаимно-недоброжелательными.

Как уже говорилось, 2 августа Кюстин отправился в Москву и ехал в своей собственной английской карете. Его сопровождал Антонио и приставленный к нему фельдъегерь, которого он вскоре возненавидел и который, судя по всему, отвечал ему тем же. Как все состоятельные путешественники и вообще все важные персоны, Кюстин пользовался перекладными лошадьми на почтовых станциях, отстоявших милях в восьми друг от друга. Его предупреждали, что как бы ни хороша была английская карета, она все-таки не годится для русских дорог, что и оказалось на самом деле. Карета ломалась, постоянно замедляя езду. Тем не менее, через пять дней, проезжая более семидесяти пяти миль в день, он, достиг Москвы и водворился в трактире англичанки мадам Говард. По его сведениям это была единственная чистая гостиница в России.

Кюстин провел в Москве девять дней, но первые три никуда не выходил из-за воспаления глаз, полученного на пыльных дорогах. Оставшееся время он усиленно осматривал город и несколько раз побывал в гостях. Москва понравилась ему больше Петербурга — воздух чище, беседа свободнее. Его пригласили на загородный завтрак в саду, где он единственный раз за все время остался доволен обществом и разговорами. Как и все путешественники, он поразился варварскому великолепию и неразберихе московской архитектуры. Кюстин предался размышлениям о том, сколь величественно было бы русское могущество, если бы средоточие его перенеслось из Петербурга в Москву, и подумал, что только тогда могут исполниться конечные судьбы России.

Неизвестно, с кем из персонажей тургеневского письма он встретился в Москве. Предполагается, что загородным завтраком его угощал или Свербе- ев, или Булгаков. Что касается Чаадаева, это уже настоящая загадка. В одном месте своей книги Кюстин упоминает человека, который не мог быть никем иным, кроме него, но в то же время он якобы не встречался с ним. С другой стороны, Свербеев в своих мемуарах утверждает обратное, а уже ему-то и карты в руки. Есть упоминание о какой-то загадочной записке Чаадаева к его кузине княжне Е.Д.Щербатовой (очевидно, невестке Свер- беевой), в которой он просит передать Кюстину се qu'il faut qu'il sachea. Значит, между ними все-таки существовала какая-то связь [11].

Наконец, есть пространное описание самого Кюстина его разговора в саду московского Английского клуба с неким русским, имя которого он не раскрывает. Весь тон этого места вызвал немало догадок о личности его собеседника. Ничто не противоречит тому, что им могли бьггь и Тургенев, и Козловский, и Чаадаев. Все они тогда были (или могли быть) в Москве. Хотя записанные Кюстином высказывания и другие признаки не вполне подходят к Чаадаеву, но все-таки более похожи на него, чем на двух других. Полагаю, что можно не сомневаться в том, что это был именно Чаадаев [12].

Мы не знаем, был ли только один такой разговор или несколько. Слишком неосторожно полагаться на то, что сам Кюстин говорит об этой беседе, но чаадаевские идеи, и в «Философическом письме», и высказанные изустно, произвели глубокое впечатление на него и, несомненно, повлияли и на его восприятие России.

16 августа Кюстин выехал в Ярославль и Нижний Новгород. Свою английскую карету он оставил в Москве и нанял для себя русскую, по заверениям друзей более прочную, что оказалось сверхоптимистичным. Эпидемия поломок и починок продолжала преследовать его.

Первая остановка была в Загорске6, где, как и многие иностранцы впоследствии, он намеревался посетить знаменитый Троице-Сергиевский монастырь. Здесь же его догнал некий господин, выехавший несколькими часами позднее него. По описанию это был ни кто иной, как Александр Тургенев. Этим летом, вскоре после приезда Кюстина, он возвратился в Россию. Достоверно неизвестно, встретились ли они, но поскольку оба были накануне в Москве, это можно считать несомненным.

При перемене лошадей Тургенев спросил о Кюс- тине, и на почтовой станции воспоследовала прелюбопытнейшая сцена, описание которой в книге Кюстина лишь усугубляет тайну их отношений. Судя по всему, до маркиза уже дошли слухи о крестьянских волнениях в Симбирской губернии10, где были расположены имения Тургенева, который будто бы подтвердил, что восемьдесят деревень сожжено бунтовщиками, но далее объяснил, что русские склонны приписывать это интригам поляков, которые хотят отвратить таким образом государя от дальнейшего снисхождения к ним, чтобы польские крестьяне не стали лучше относиться к русским. Столь хитроумное предположение вызвало возмущенную и язвительную реплику Кюстина: «Уж лучше бы русские обвинили свои жертвы и искали в их несчастиях какой-либо предлог, чтобы еще больше утяжелить ярмо на своих врагах, прежнюю славу коих почитают они за непростительное преступление».

Вы плохо понимаете нашу политику, — отвечал ему Тургенев, — потому что не знаете ни русских, ни поляков.

Это, — возразил Кюстин, — всегдашний припев ваших соотечественников, когда им говорят неприятные истины. — И затем, переходя к чему-то более для него знакомому, сказал, что поляков легко узнать, благодаря их говорливости; и он больше доверяет словоохотливым людям, которые рассуждают обо всем на свете, чем «молчальникам, вещающим только то, что никому не интересно».

3*