– Исправникъ пріхали-съ, – сказалъ Фока почти шопотомъ, съ значительнымъ видомъ зажмуривая глаза.

– Какой Исправникъ? Зачмъ Исправникъ? – сказалъ Николинька, съ озадаченнымъ видомъ оборачиваясь къ нему.

– Не могу знать-съ.

– Ахъ, Боже мой, зачмъ это? что ему нужно? и зачмъ ему нужно, не понимаю.

– Прикажете просить?

– Вотъ пріятно. Проводи его въ гостиную и попроси подождать.

Въ это время изъ за двери показалась веселая и красивая фигура гостя, который съ слезами на глазахъ и хохоча изъ всхъ силъ вбгалъ въ комнату. Увидавъ его, Николинька нсколько секундъ оставался совершенно неподвиженъ, схватилъ себя за голову, зажмурился и прошепталъ: «быть не можетъ», потомъ хотлъ броситься къ гостю, хотлъ что-то сказать ему, но имлъ только силу привстать съ табурета и блдный, остановился [1 неразобр.].

Гость обнялъ его, и они крпко нсколько разъ поцловались. Оба были такъ сильно взволнованы, что они не могли ни минуты стоять на мст, они чувствовали потребность ходить, длать что-нибудь, говорить хоть вещи самыя глупыя, неинтересныя ни для того, ни для другаго.

Въ званіи романиста, обязаннаго разсказывать не только поступки своихъ героевъ, но и самыя сокровенныя мысли и побужденія ихъ, я скажу вамъ, читатель, что ни тотъ, ни другой не чувствовали ни малйшего ни желанія, ни удовольствія обниматься и цловаться, но сдлали это именно потому, что находились въ положеніи напряженной безцльной дятельности, о которой я говорилъ, и потому, что они, встрчаясь въ первый разъ посл дружеской связи, соединившей ихъ 4 года тому назадъ, они, несмотря на сильное волненіе, чувствовали нкоторую неловкость и желали чмъ-нибудь прекратить ее. – Кто не испытывалъ подобнаго тройнаго смшаннаго чувства радости, безпокойства и замшательства при свиданіи съ людьми, которыхъ любишь: какъ-то хочется смотрть въ глава другъ другу, и вмст какъ будто совстно, хочется излить всю свою радость, а выходятъ какія-то странные слова, – вопросы: «когда пріхалъ?» и «хороша-ли дорога?» и т. п. Только долго, долго посл первой минуты успокоишься такъ, что съумешь выразить свою радость и сказать вещи, которыя, Богъ знаетъ, почему, задерживаются и просятся изъ глубины сердца. Такъ сдлалъ и Николинька. Онъ сначала спрашивалъ, не хочетъ ли обдать его другъ, останавливался-ли онъ въ город, ходилъ большими шагами по комнат, садился за рояль, тотчасъ-же вскакивалъ и опять ходилъ по комнат, безпрестанно оглядываясь на гостя; наконецъ, онъ сталъ противъ него, положилъ ему руку на плечо и съ слезами на глазахъ сказалъ:

– Ты не повришь, Ламинскій, какъ я счастливъ, что тебя вижу.

Кто не слыхалъ въ нашъ вкъ остроумныхъ фразъ о устарлости чувства дружбы и шуточекъ надъ Касторомъ и Полюксомъ, и кто въ своей молодости не чувствовалъ страстнаго, необъяснимая влеченія къ человку, съ которымъ не имлъ ничего общаго, кром этаго чувства? Чему же врить: фразамъ, или голосу сердца?

– Какимъ ты помщикомъ, – говорилъ Ламинскій, оглядывая съ головы до ногъ Николиньку.

– А ты право выросъ, – говорилъ Николинька.

– Помнишь ты еще ту польку, подъ которую мы танцовали съ Варенькой? – спрашивалъ Ламинскій.

Николинька садился за рояль и игралъ эту польку.

Въ этомъ, безъ сомннія, не выражается дружба, въ которую вы не хотите врить, но ежели бы можно было выразить словами то, что они чувствовали, я бы сказалъ вамъ многое, и вы поврили бы. Мн кажется, для этаго даже достаточно бы было взглянуть на лицо моего героя. Столько въ немъ было истинной радости и счастія. Даже сдой Фока, остановившись у притолки, съ почтительной, чуть замтной улыбкой одобренія смотрлъ на своего господина и думалъ съ сожалніемъ: «такъ-то и князь, покойникъ, ихъ ддушка, любилъ гостей принимать. Только покойникъ важный былъ, а нашъ молодъ еще, – не знаетъ порядковъ, какъ гостей угостить».

Пускай Фока судитъ по-своему; чистое и ясное чувство любви и радости, озаряющее душу Николиньки, нисколько не померкнетъ отъ этаго.

–

Старый ломберный штучный столъ, съ желобками для бостонныхъ марокъ и съ латунью по краямъ, былъ поставленъ и симметрично накрытъ Фокою въ саду, подъ просвчивающею, колеблющейся тнью темнозеленыхъ высокихъ липъ. Блая старинная камчатная скатерть казалась еще бле, форма старинныхъ круглыхъ ложекъ и выписанныхъ еще старымъ княземъ кіевскихъ тарелокъ еще красиве и старинне, серебряная рзная кружка, въ которой было пиво, одна роскошь стола, которую позволялъ себ Николинька, еще отчетливе и почтенне. Николинька до обда водилъ своего друга по всмъ своимъ заведеніямъ.

Конец 1-ой части.

Посл несвязной сцены перваго свиданья Николинька пригласилъ Ламинскаго пойдти по хозяйству.

Ламинскій зналъ моего героя студентомъ, добрымъ, благороднымъ ребенкомъ, съ тою милою особенностью, которую нельзя иначе выразить, какъ «enfant de bonne maison»; [99] ему трудно было привыкнуть смотрть на него, какъ на хозяина, къ которому одному онъ пріхалъ. Мундиръ съ синимъ воротникомъ и парусинное пальто тоже большая разница. – Ламинскій все шутилъ. «Какимъ ты помщикомъ, – говорилъ онъ, покачивая головой, – точно настоящій» и т. д.

Но когда они пришли въ школу, гд собрались мальчики и двочки для полученія наградъ, и Николинька, хотя съ застнчивостью, но съ благороднымъ достоинствомъ сталъ нкоторыхъ увщевать, а другихъ благодарить за хорошее ученье и дарить приготовленными школьнымъ учителемъ, старымъ длинноносымъ музыкантомъ, волторнистомъ Данилой, пряниками, платками, шляпами и рубахами, онъ увидалъ его совсмъ въ другомъ свт. Одинъ изъ старшихъ учениковъ поднесъ Князю не въ счетъ ученья написанную имъ пропись въ вид подарка. Отличнымъ почеркомъ было написано: «Героевъ могли призвести счастье и отважностей, но великихъ людей!».

Николинька поцловалъ мальчика, но, выходя, подозвалъ Данилу и кротко выговаривалъ ему за непослушаніе. Николинька самъ сочинялъ прописи, который могли понимать ученики (и изъ которыхъ нкоторыя вошли даже въ поговорку между мальчиками, какъ-то: «за грамотнаго 2-хъ неграмотныхъ даютъ» и т. д.), но Данила отвчалъ:

– Я, Ваше Сіятельство, больше далъ переписать насчетъ курсива руки прикащичьяго сына».

– Да вдь смысла нтъ, Данила, этакъ онъ привыкнетъ не понимать, что читаетъ, и тогда все ученье пропало.