Бьяджо служил своеобразным связующим звеном между мной, представляющим Совет Десяти по военным делам, и Коломбино, главным инженером-гидравликом, который курировал проект Арно. На днях Коломбино прислал мне письмо, подробно описав свои успехи (или отсутствие таковых) и грядущие планы, а вчера вечером я показал его Леонардо. Боже мой, в какую он пришел ярость! Он заявил, что Коломбино ни черта не смыслит в этом деле и что весь проект обречен на неудачу, если мы будем продолжать действовать подобными дурацкими методами. Я попросил его написать, какие огрехи он видит в отчете Коломбино, и он — с явным трудом сделал это в обычной для нас манере, то есть начеркал комментарии слева направо, чтобы их можно было прочесть без помощи зеркала. Он высказал свои замечания (часть из них далека от дружелюбных или тактичных) по каждому пункту отчета Коломбино; и именно этот с трудом созданный документ я передал Бьяджо. А теперь он изучал его в отблесках трактирного светильника, сперва задумчиво хмурясь и кривя губы, а потом потрясенно качая головой и горько усмехаясь.

— Ну и что ты думаешь? — спросил я. — Лично я доверяю цифрам Леонардо. Во-первых, он сам задумал этот проект и очень тщательно проделал все необходимые расчеты.

— Я и не сомневаюсь, — ответил Бьяджо. — Но у нас нет никаких возможностей для проведения всех предложенных им изменений.

— Но он сказал, что без этого ничего не получится.

— Значит, не получится.

— Бьяджо… — начал было я, пристально взглянув на него.

— Никколо, мы уже угрохали на ваш проект семь тысяч дукатов. У меня давно зародилось дурное предчувствие, учитывая, что гонфалоньер упорно просил меня снизить цену. И замечания твоего друга лишь подтверждают мои самые худшие опасения.

— Но… — меня охватило смятение, — вы же не говорили, что нам следует попросту отказатьсяот проекта.

Он так вперился в свою пивную кружку, словно пытался прочесть будущее по осадку на ее дне.

— Я не знаю, Никколо. От моего решения тут ничего не зависит. Но я уверен, что Содерини ни за что не даст денег на то, о чем просит здесь Леонардо. Не даст, потому что не может. Казна Синьории пуста. Мы не можем даже заплатить уже нанятым рабочим: не важно, сколько их там — четыре или пять сотен.

— А новый налог? — предложил я.

— Ты издеваешься?! Тогда начнется бунт. И нас всех повесят.

Я вздохнул, сознавая правоту Бьяджо, и прислушался к шуму дождя, который с новой силой забарабанил по крыше таверны. Завсегдатаи начали кашлять и ворчать: плохо работала вытяжка, и дым густыми облаками плыл по залу.

— Погода тоже не облегчает положения, — добавил Бьяджо, с какой-то беспомощностью.

— Но если проект закончится неудачей…

— …Сальвиати сотрет нас в порошок. Да, я понимаю.

Я потер пальцами виски. Аламанно Сальвиати дожидается удобного случая отомстить мне с тех самых пор, как провалился его заговор в Имоле по обвинению меня в предательстве; теперь у него появится отличный повод. Я наблюдал за своим другом, пока он с безнадежным видом перечитывал записки Леонардо.

— Так что же мы можем сделать? — спросил я.

Бьяджо пожал плечами; он поднял руки, а уголки его рта опустились. Выразительная пантомима, означающая во Флоренции: черт побери, если бы я знал.

Стены таверны содрогнулись от могучего удара грома; Господь отверз хляби небесные и презрительно низверг потоки ангельской урины на нашу площадь. Бьяджо допил пиво и накинул плащ:

— Ладно, не знаю, как ты, Никколо, но я, пожалуй, побегу домой, пока Флоренция не превратилась в Венецию.

Дождь уныло барабанил в окно, и я взглянула на протекавший под домом канал; мимо бесшумно проплыл одинокий гондольер, черный на фоне свинцово-серой воды.

— Еще одну партию, моя милая? — спросила моя золовка. — Или вы слишком устали?

Я улыбнулась. Еще только шесть часов вечера, и даже в моем нынешнем положении я не думала, что можно в такую рань отправиться в кровать. Поглаживая округлившийся живот, я вновь села за карточный столик и глянула на выпавшие мне карты. И вот в этот самый обычный, банальный и на редкость скучный момент меня вдруг пронзила потрясающая мысль — как же я счастлива!

Помню, как в юности — всего три или четыре года тому назад, хотя теперь кажется, что эта была совершенно другая жизнь, — я твердила, что никогда не буду попусту тратить время на карточные игры в роскошно обставленных гостиных. И однако теперь моя жизнь в основном проходит в таких развлечениях, а я не испытываю по этому поводу ни малейшего разочарования. По-моему, в той, другой жизни я не догадывалась, как быстро утрачивает новизну возбуждение; как тесно могут быть связаны разочарование и облегчение. Но главное, я не могла представить одного потрясающего ощущения: мягких пинков и шевелений во мне новой жизни. Я знаю о своей беременности уже более четырех месяцев — наш ребенок должен родиться в начале следующего года, — и однако каждое утро, независимо от обстоятельств, с изумлением изучаю формы своего тела, размышляя о том, что произошло со мной и что случится в скором будущем.

На прошлой неделе я получила письмо от Стефании; она спрашивала, не боюсь ли я. Она тоже ждала ребенка, и между строк ее каллиграфически написанного письма я прочла, что ее ужасали родовые муки и возможность смерти. Рассуждая логически, я должна бы ощущать то же самое, но это совсем не так. Даже не знаю почему… У меня просто такое чувство, что все будет хорошо.

Поразительно, какую любовь можно испытывать к созданию, которого в некотором смысле еще даже не существует. Да, моя любовь к этому будущему ребенку огромна, безгранична, как океан; какой же великой она станет, когда я, наконец, увижу и прижму к груди моего малыша; когда он будет плакать или улыбаться и болтать со мной? Никто, кого так любят, по-моему, не может умереть; и никто, испытывающий такую любовь, не может погибнуть.