Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев.

Еще не утих гнев, когда привели Тютчева. Тютчев вошел со своим переводчиком, стоял, не кланяясь, — ожидал, пока мурзы раздвинутся. Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:

— Ты, хан, бумагу великого государя сам читать будешь либо мне ее тебе на словах сказать?

Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и строгость его голоса, перевел.

— Что пишет?

— Кланяется тебе. Дивится, зачем идешь? Чего тебе мало? Больше бы тебе дал, да нечего. На твою щедрость уповает. О твоем здравии справляется.

Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой, закричал:

— На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей щедрости. От его великой славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!

— Туфельку, хан, до поры оставь. А государь великий князь Дмитрий Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.

Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе, приказал мурзам:

— Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого заставлю моих верблюдов пасти.

Тютчев вдруг перебил хана;

— Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.

— Что им сказал, то и тебе сказано.

— Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не выкусить. Так и переведи.

Но переводчик замешкался.

— Что он сказал? — спросил Мамай.

— Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.

— А как он понял то, что я мурзам говорил?

Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.

Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.

Мамай, гнев которого осекся, спросил:

— Как ты смеешь так говорить?

— От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих устах тверда.

— Вижу, верно ты ему служишь.

— Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.

Его облегчили, но рук не выпустили.

— Откуда нашу речь знаешь?

— Шесть годов с отцом в Орде жил.

— Что там делали?

— Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.

— Чему ж там научился?

— Меч востро держать.

— Неплохая наука.

— Надобная.

— Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.

— А иначе как же ж служить?

— А что Дмитрий? Почему служишь?

— Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.

— А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.

— Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.

— Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.

— Скажу. Дозволишь идти?

— А ко мне служить вернешься?

— Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.

— Ступай да помни, я тебя приму.

Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.

«Достойный слуга будет! Для посольских дел!» — подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди — говорить со всем миром.

Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь — тоже казалось хану подходящим завершением похода.

В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:

«Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю…»

Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!

— Догнать рязанского гонца!

— Рязанца?

— Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.

Несколько воинов охотно кинулись за дверь.