Шрифт:
Сейчас во Франции в чести живет и в пышности благоденствует герцог Бирон де Гонто. Уж много лет ничто не смущало души маршала. Угасли миражи пылкой младости, остыл любовный жар в его сердце, звоны шпор уже не звали старца на битву. Бирон так бы и умер, ничем не потрясенный, если бы…
Если бы не получил письма из Петербурга.
– Какой-нибудь пройдоха имеет дело до меня!
Писал ему сам фаворит императрицы русской. Писал о том, что в годы забытые один из семейства Биронов покинул Францию, после чего осел в краях курляндских. Потомком же его являюсь я, сообщал граф Бирен герцогу Бирону и просил герцогов во Франции признать графа в России за своего сородича.
– Забавный случай! Вот повод посмеяться нам…
Это нахальное письмо герцог Бирон де Гонто с собою взял в Версаль и с чувством читал его там вслух – при короле, при дамах. Все веселились оттого, что митавский проходимец вдруг стал претендовать на родство с французскими Биронами:
– Шулер и лошадник пожелал быть дюком!
Однако Версаль был отлично извещен, какую роль играет Бирен при царице русской, и в Петербург ответил герцог с учтивостью. Мол, его род настолько знатен, столетиями он находился на виду всей Европы, генеалогия его известна, отчего никто из рода Биронов не мог пропасть в краях остзейских неприметно. «Вот если б вы, – с юмором писал маршал Бирон графу Бирену, – вдруг оказались герцогом владетельным… тогда другое дело!»
Граф Бирен, ответ дюка прочтя, был возмущен:
– Он рано стал смеяться надо мною. Такие шутки могут перелиться в истину. В этом году звезд сочетанье возникло для меня в порядке идеальном. А год тысяча семьсот тридцать седьмой станет для меня благодетельным, ибо эта цифра не делится на два, на четыре, на восемь…
Больше всего в жизни Бирен боялся «двойки»!
В этом году герцог Саксен-Мейнингенский просил руки его дочери – Гедвиги Бирен, которая имела несчастье с детства быть горбатой. Но граф Бирен послал герцога ко всем чертям:
– Я знаю этих вертопрахов-мейнингенцев! Им не рука нужна моей горбуньи, а только кошелек ее, чтобы дела свои поправить.
Вчерашний конюх, мать которого собирала по лесам в подол еловые шишки, уже гнушался иметь своим зятем герцога.
1737 год, тяжелый для России, был удачным для него.
Глава вторая
Долгий срок, с 1562 по 1737 год, Курляндией правила династия Кетлеров. Анна Иоанновна была замужем за предпоследним, которого русские на свадьбе опоили водкой насмерть. Сейчас в старинном Данциге, в доме под желто-черным штандартом, умирал последний Кетлер – герцог Фердинанд, и Европа ждала смерти его, как собака ждет сочной кости… Кому достанется его корона?
Курляндское герцогство издавна было вассалом Польши, но сама Польша сейчас в подчиненье у саксонцев. Август III обязан России короной польской, которую добыл для него фельдмаршал Миних пять лет назад под стенами Данцига. Третья корона, курляндская, для Августа – лишняя тяжесть. Кому вручить ее?
Вопрос не прост. Он слишком сложен…
Август III не прочь подарить корону Кетлеров своему брату сводному, принцу Морицу Саксонскому. Этот залихватский мужчина уже успел побывать в объятиях Анны Иоанновны, она совсем раскисла от его лихой «партизанской» любви. Тогда князю Меншикову пришлось пушками вышибать Морица из Митавского замка… [14] За Морица Саксонского стоит и Версаль, ибо принц был фрацузским маршалом.
14
На территории Латвии находится один из старейших заповедников – остров Морица на озере Усмас, где сохраняется «дуб принца Морица»; под этим дубом в 1727 г. М. Саксонский скрывался от войск Меншикова после неудачного сватовства к герцогине Анне Иоанновне.
Но… Вена-то не согласна! Ей, загребущей и завидущей, желательно обрести для себя и курляндскую корону. Император Карл VI любил устраивать племянников. Антона Браун– швейг-Люнебургского он уже примазал в женихи Анне Леопольдовне. Но в арсеналах Вены имеется еще в запасе принц Брауншвейг-Бевернский, и этот выбор Карла VI одобряли в Англии, где царствовала ветвь Ганноверская, родственная дому Брауншвейгскому.
Но… ах, читатель, мы забыли про Берлин! Берлин же очень не любил, когда при разных дележах поживы его забывали.
– Я ведь тоже не дурак, – утверждал там кайзер-зольдат, – и я отлично знаю, на каком языке говорит курляндское дворянство. Это язык немецкий – мой язык… Митаве необходим владетель из Гогенцоллернского дома! Пожалуйста, взгляните на маркграфа Бранденбургского: достоин, прям, некриводушен. Он неумен – зато он и неглуп. Сын, покажись и мне уж заодно. Я так давно тебя не видел… Дела, дела!
Удивительно!
Неужто же корона Кетлеров такая драгоценность, что даже Вена и Версаль не брезгают иметь ее в своих руках? Что там хорошего, в Курляндии запустелой? Леса шумят, и волки бегают, в песках клокочет пасмурное море… Уныло и дико в герцогстве, как на заброшенном кладбище. Постыдно нищая, бесправная страна, где у крестьян нет даже горшка, чтобы сварить похлебку, – страна эта была недавно сказочно богата, как Эльдорадо.
Ведь был (еще вчера!) блестящий век, когда в Митаве правил герцог Якоб, подвижный финансист и забияка. От этих берегов унылых шли корабли, и желто-черные штандарты взвивались в устье африканской Гамбии, их видели в Карибском море. Древние лабазы либавских гильдий еще хранят, дразня воображение, дивные запахи имбиря, кокосового масла и корицы. Из колоний заморских Курляндия начерпалась золота, нахватала кости слоновой и тростника сахарного.
Но как мало надо стране, чтобы разорить ее! Всего лишь одна война Петра I со шведами, лишь одно чумовое поветрие – и вот Курляндия разорена.