— А Павловский, этот зануда и чистоплюй?

— Он и поныне пьянствует безбожно, бедствует душевно и зачастую с тоской вспоминает то время.

— Мы, верно, прежде с вами встречалась? — спросил я неуверенно.

Она говорила заученно, сжимая в руках ридикюль. Она говорила бесстрастно, как сторонний свидетель моей жизни — одной из многих жизней. Голос ее дрожал, но абрисы лица были недвижно холодны, застыли в параличе.

— Кто вас послал? — возвысил я голос, глядя пронзительно в ее глаза. Кто вас послал? — уже почти кричал я, вскакивая с постели и швыряя в нее лампой с тумбы.

В комнату ворвался Ермил, навалился на меня грудью и притиснул к кровати.

— Пусти! — хрипел я. — Пусти, дьявол!

Ермил, видя, что я рассуждаю здраво, разжал объятья.

— У вас, Павел Дмитриевич, никак припадок случился! Слышу, вы с кем–то вроде как беседуете, а потом кричать начали дюже сердито. Надобно вам бабке Алевтине показаться, зря брезгуете моим советом — ведь я от души.

— Прочь со своей бабкой! Я сам врач, если на то пошло!

— Однако сумневаюсь я, что вы дохтур, — осуждающе покачал головой Ермил. — Дохтуры, известно, народ не шумливый.

— Кто же я по–твоему? — выкрикнул я ему в спину с яростью.

«В самом деле, кто я?» — как бы опомнясь, спросил я себя, схватился за голову обеими руками и затряс ею, стараясь таким способом избавиться от мучительной, невесть по чьему велению нахлынувшей на меня, боли, что разламывала череп.

_________

— А мне говаривали, что вы затворник, — объявил Сумский, по своему обыкновению хитро и с бесцеремонным любопытством заглядывая в мои глаза.

Я повстречал его в городском саду. Доцент был в длинном сюртуке. Шляпа надвинута на уши — мышиные крылья.

— Неважно выглядите, молодой человек! Впрочем, вы не похожи на тех, кто легко и беззаботно попадает в амурные сети.

— Для меня расставлены другие сети, — молвил я в ответ.

— Хи–хи–хи, — затрясся он в смешке, проворно расстегнул полы сюртука, поправил ворот рубахи и снова плотно запахнулся: — Откройте секрет, Павел Дмитриевич, — давно ли вы практикуете?

— С такого–то года.

— Для ваших лет солидный опыт… Ответьте, только без уловок, а зачем вы практикуете?

Я пожал плечами и пробормотал заученно:

— Наверное, чтобы облегчить людские страдания.

— Стало быть, из чувства милосердия, столь страстно проповедуемого церковникам?

— Выходит, так. Я, сознаюсь, не задумывался глубоко.

— Сострадание, которое исподволь сменяется сугубо цеховой любознательностью?

— Бога ради, не обвиняйте меня в жестокосердии…

— Читал вашу статью — весьма любопытная статейка. Вы предлагаете страдание пользовать страданием?

— Я рассматривал одну из гипотез, показавшуюся мне небезосновательной. Я видел результат, — тем паче, если отбросить частности, метод для медицины универсален.

— Согласен с вами и отдаю должное смелости, с какой вы бросаете вызов всеобщему лицемерию, — но, скажу прямо, побаиваюсь вас и не пожелаю себе стать вашим пациентом.

— Ваше право, — усмехнулся я.

— Прошу без саркастических усмешек — я их на дух не переношу! — резко бросил доцент, потом внезапно смягчился и добавил спокойнее: — Впрочем, и ваш покорный слуга склонен к сарказму.

Мы неспешно двигались по дорожке сада. В отдалении я приметил две женских фигуры. Сумский оставил в покое мою персону и принялся рассуждать о гуманизации медицины, о границе между научной любознательностью, профессиональным поиском и стремлением оказать помощь больному, обильно услащая свои умственные экзерсисы примерами из практики врачевания в период русско–японской кампании. «Для врача доброта и участие — все равно что экзодерма коры растений, выполняющая защитную функцию. У врачевателя доброта есть экзодерма его души, спасающая его же от погибели», — заявил престарелый доцент.

Меня удивляли банальные моралите вкупе с вялыми разглагольствованиями о смысле бытия. Я молчал, не понимая, куда он клонит.

За садом тянулись дворовые постройки. Выбежала испуганная хавронья, за ней мчался мальчуган в портках, с визгом рассекая воздух хворостиной.

— А знаете ли вы, — Сумский внезапно придержал меня за руку, — что глаза свиньи до изумления похожи на человеческие?

— И печень, и сердце… — добавил я.

— Тогда предположите, милейший Павел Дмитриевич, что в полку наших предков прибыло. А я ведь имею знакомства со многими, так сказать, людьми, каковые, открою вам, ближе к свиньям стоят. Да–с, разве что не хрюкают… Надо бы уходить отсюда, уходить, — вдруг пробормотал он себе под нос.

— Куда вы, Петр Валерьянович, наладились? — вырвалось у меня.

— Пора, пора, — ответил он и призывно махнул рукой сестрам, следовавшим за нами в отдалении; попрощался, крепко стиснул мою ладонь и по–молодецки лихо переставляя палку, в коей он, по первому подозрению, не испытывал нужды, устремился к воротам сада.

В этом городе темень наваливалась медведем, беззвучно, внезапно, всеохватно. Город разом с улицами, торговой площадью, рекой и домами точно проваливался в котловину. Смолкали звуки, и даже звездный свет был приглушен. Я начинал чувствовать, что в моей жизни, доселе, в сущности, малоценной и бессмысленной, появилась смутная потребность каждодневного сосуществования. Произошло это потому, что я начал посредством каких–то неуловимых флюидов обнаруживать, что, помимо меня, поблизости есть еще некто не именуемый или нечто, опосредованным образом связанное со мной. Большего пока я не мог определить. Это чувство возникало вдруг — на улице, во дворе ли, в комнате, у окна в минуты раздумий, бдения или тревоги. Я не испытал близости с тем, чье присутствие ощущал, но и не ощущал протеста, желания отторгнуться. Порой мне казалось, что все это чепуха, следствие душевного переутомления, моей извечной нервозности. Я шел в трактир, где выпивал пару шуфелей пива, смеялся и хлопал по плечу услужливого полового. Но когда я поутру просыпался, когда еще силы лжи были слабы во мне, а сила правды, рождаемая интуицией, велика, я снова ощущал поблизости присутствие этого нечто.