Зрители ликовали. Спектакль, начавшийся так скучно, превзошел все ожидания.

Публий схватил Полибия за руку:

— Идем отсюда! Идем быстрее!

Они почти бежали по ступеням. Наверху Полибий оглянулся. На помосте все смешалось. Несколько зрителей выскочили на арену и вступили в драку.

Выйдя из цирка, Полибий и Публий долго шли молча. Публий заговорил первым:

— Прости меня. Я не мог такого и предположить. В Риме впервые эллинские артисты. Я думал…

— У каждого свой вкус, — сказал Полибий сокрушенно. — Я люблю кулачный бой, а мой друг Телекл его не выносит. Конечно, это дикость — предложить артистам сойтись на кулачках. Но как назвать поведение моих соотечественников? Они могли бы сойти с подмостков и удалиться.

Публий помотал головой:

— Виноваты только зрители. В первый раз, когда я был в театре, ставили пьесу Теренция, сейчас уже не помню какую. Как и сегодня, толпе это показалось неинтересно. Откуда-то появились розги. С десяток зрителей выбежало на сцену. Они сорвали с актеров хитоны и стали их сечь: ведь у нас актеры — рабы. Я был тогда с моим другом Лелием. Мы сразу ушли. А все оставались на местах, криком подбадривая добровольных палачей.

Простившись с юношей, Полибий побрел домой. «Вот он, Рим, во всей своей красе, — думал он. — Варварский город. Но ведь и здесь есть мыслящие люди, любящие поэзию и науку. Хорошо бы познакомиться с Сульпицием Галом. Человек, увлекающийся философией и астрономией, должен быть интересным собеседником».

«Полибий, радуйся, произошла беда. От какой-то непонятной болезни в один день и час скончались маленький Филипп и воспитатель царских детей Эвагор. Заботы о похоронах легли на меня. Персею разрешили проводить младшего сына. Но и тут его сопровождали двое стражей. Если бы ты видел лицо несчастного отца… Стражи не дали мне даже сказать ему несколько слов в утешение. Утром моя подушка была мокра от слез.

Александр теперь живет у меня. Братья были удивительно похожи и внешне, и по характеру. И так дружны! Несколько дней Александр не находил себе места. А потом немного успокоился. Он стал вырезать по дереву. Я ему рассказал о поразившей меня картине «Страдание Геракла», которая украшает наш храм. Помнишь, тот, что у восточной гавани. И по рассказу он пытался воспроизвести изображение. Голова Геракла у него получилась прекрасно. Но работу он не завершил, увлеченный другим сюжетом. Несколько дней назад какой-то человек из Антиохии, пришедший повидать мальчиков и заставший в живых одного Александра, передал ему небольшую гемму удивительной работы. На ней изображена Лаодика, женщина редкой красоты. Мальчик не расстается с изображением матери, покрывает его поцелуями. Как это все вынести — смерть брата, разлуку с отцом и матерью, эту чуждую враждебную обстановку! Александр задумал картину «Персей и Андромеда». Я молю богов, чтобы этот труд не разочаровал его.

Будь здоров. Телекл».

С тех пор как Рим соприкоснулся с греческими полисами юга Италии и Сицилии, на этой площадке рядом с курией решения сената дожидались греческие послы, отсюда ее название «грекостасис», или «стояние греков».

Если бы эти шумящие листьями вязы могли знать мысли тех, кто прижимался спинами к их стволам, они давно бы засохли, ибо трудно отыскать другое место, где было развеяно столько надежд и родилось столько молчаливого гнева. Вытоптанная площадка в тени деревьев уже не вмещала всех просителей: вслед за греками сюда нашли дорогу карфагеняне, египтяне, македоняне, сирийцы, евреи, капподокийцы, армяне, иллирийцы, фракийцы, сарматы, но она продолжала называться, как и три века назад, грекостасисом.

Вот и сегодня под вязами неторопливо или нервно прогуливалось несколько десятков послов в самых разнообразных одеяниях. Карфагенян можно было узнать по смуглым лицам и шитым золотом гиматиям. Наверное, они вновь явились с жалобами на набеги римского союзника нумидийского царя Масиниссы. Эти двое — светлолицые, в кожаных браках [29] и коротких хитонах, — иллирийцы, явившиеся на переговоры о выкупе взятых в плен сыновей царя Генфия. А эти четверо в широких хитонах, с гордо закинутыми головами, — послы еврейских повстанцев, приглашенные в Рим.

Из курии вышли двое, судя по одежде, эллины. Первый, не дойдя до грекостасиса, обратился к своему спутнику, юноше лет двадцати:

— И как тебе показалось, Диэй?

— Прекрасно, Пифодор, — отозвался юноша. — Ты говорил веско и убедительно. В голосе консула, когда он представлял тебя курии, прозвучали сочувственные нотки. Мне кажется, можно рассчитывать на успех.

— Я тоже так думаю, — подхватил Пифодор. — Пираты, захватывая пленников, отпускают их за выкуп.

Мы признали вину увезенных — такого выкупа и ожидали ромеи…

Сквозь толпу послов пробирался человек, издали приветственно размахивая рукой.

— Да это же Полибий! — воскликнул Пифодор. — Диэй! Это наш Полибий!

Они по очереди обнялись.

— Вот так встреча! — выдохнул Пифодор. — Только сейчас в сенате я взывал, моля о милосердии к страдальцам, поселенным неведомо где. А ты разгуливаешь по Риму, пострижен, благоухаешь, как лавка парфюмера.

— Скорее, как цирюльня, — вставил Полибий. — Четыре раза в месяц я хожу туда за новостями, узнаю, что делается в Риме и в мире, и не просто из любознательности. Придя к цирюльнику впервые, я получил от него письмо Телекла, а сегодня от него же узнал о вашем посольстве.

— От цирюльника… — протянул Пифодор.

— Конечно, — улыбнулся Полибий, — от человека, который в таких случаях незаменим. У него даже не спрашивай, сам скажет.

И продолжил нарочито серьезно и возвышенно:

— Я бы поставил ему памятник. Право, он того заслужил. С белым лоскутом на плече. В правой руке ножницы. Рот полуоткрыт.

— А где мой земляк Телекл? — спросил Пифодор.

— Телекл далеко. Но мы переписываемся. А как его Критолай?

— Критолая я вижу каждый месяц, — быстро заговорил Пифодор. — Я же назначен его опекуном. Он здоров, и денежные его дела в полном порядке…