Как она тряслась, когда несла тот, первый, полиэтиленовый мешочек с деталями! Ноги подкашивались, зубы выбивали мелкую дробь, а все, кто шел с ней через проходную, казалось, смотрели на ее слегка оттопырившийся живот. И она явственно уже слышала голос вахтера: «А это что у тебя тут, Долматова? Расстегни-ка пальто…»

Домой она пришла ни жива ни мертва. Но пришла. И через неделю принесла еще мешочек. А потом еще…

А потом, месяца через два, Эдька принес ей пачку денег, небрежно бросил на стол, смотрел на нее с улыбкой.

— Вот. Твоя половина, Валюш. Бери и расходуй. Что душа пожелает, то и покупай.

— А ты… Ты что же… оставил себе? — говорила она, машинально перебирая пачки (господи, она таких денег не то что в руках не держала — не видела даже). И как же это так? Они живут в одном доме, семья… почему он оставил себе деньги?

— Тебе половина, и мне половина, — пропел он на мотив известной песенки. — И Семену за работу дал. Сама понимаешь, спец.

— Не понимаю, Эдик, — она отложила деньги в сторону. — Мы… разве мы…

— Да, Валюш, дальше мы будем жить самостоятельно, — легко сказал Криушин.

— Значит, ты… женился на мне для того… чтобы…

— Ну, ты же сама мне такое условие поставила, — он скривил рот. — Пришлось. А что? Разве тебе было плохо со мной?

Валентина без сил опустилась на стул.

А дело мы продолжим, Валюш. Ты не думай.

— Пошел вон. Кобель! — четко, раздельно сказала Валентина. — Никаких дел я с тобой иметь больше не желаю.

Криушин спокойно поднялся, стал собирать вещи.

— Валентина Васильевна, ты это напрасно, с оскорблениями-то. Я по-человечески с тобой, по-людски. Ну, пожили, поиграли в любовь. Хватит. В ЗАГС я тебя не поведу, не жди. А дело мы продолжим. А откажешься — пожалеешь. Ты у нас с Семеном вот где. — И он сжал сухой жесткий кулак. — Не станешь помогать — в грязь втопчем, со света сживем. Имей это в виду.

Она со страхом смотрела на его быстрые руки, укладывающие пожитки в объемистые сумки. И это тот самый Эдик, который говорил ей все эти месяцы такие хорошие, ласковые, расслабляющие ее волю слова?! Неужели тот самый, которого и она ласкала с нежностью и страстью, отдавая ему весь пыл души и тела?!

Криушин поставил уже сумки у порога, подошел к ней, безмолвно, потрясенно сидящей в углу дивана.

— Ты это, Валюш… Ну не получилась у нас семейная жизнь, не переживай. Ты баба хорошая, я ничего не могу сказать о тебе плохого. Но… не в моем вкусе, что ли. Не знаю. Извини, если можешь. Пока. Я дошел. Месяца два-три передохнем. А потом я зайду к тебе. С деньгами жить веселее. Ты это скоро сама поймешь.

Эдька ушел, аккуратно прикрыв двери, а она сидела оглушенная весь этот день, и все валилось у нее из рук, и кричать хотелось, и ругаться, и выбросить к чертовой матери эти деньги.

Но ничего этого она не сделала, а деньги спрятала, пересчитав. Криушин оставил ей четыре тысячи. Она купила на них два гарнитура — кухонный и в спальню. И еще норковую шапку.

А Криушин пришел к ней в изолятор месяца через три. Как ни в чем не бывало поздоровался, спросил о том о сем и, выбрав момент, поинтересовался:

— Листочки не нападали еще? А то Семен без работы, скучает.

Она тогда не знала, что Сапрыкин у них же, на заводе. Сказала сухо, без эмоций:

— Не нападали еще. Сохнут.

— Ага, понятно, Ты скажи потом… Вызови меня, я лампочку заменю. Или еще что…

— Вызову. Пока. — И Долматова выпроводила его за дверь.

Канитель у них с Криушиным продолжалась еще два года. А потом позвонил Сапрыкин, сказал, что Эдуард велел кланяться — уехал пз Придонска… А сам он на «Электроне», в транспортном цехе, мол, милости прошу…

…В Даниловку они доехали за каких-то двадцать минут. Дом Сапрыкина Анатолий хорошо знал, да и Валентина бывала здесь раза два. Громадный двухэтажный каменный дом серой глыбой торчал посреди улицы, привлекал внимание. Сложен он был затейливо, по особому проекту — и окна старинные, полукруглые, и балкончик, висевший над палисадом, весь в ажурных переплетениях ограждения, и крыша какими-то конусами, башенками, а уж о воротах и калитке и говорить не приходится — само произведение искусства. Словом, и сварщики, и каменщики, постарались. Сапрыкин привозил их из города, хорошо заплатил, дом получился на славу. Правда, сейчас, в тусклом сереньком дне, он смотрелся хуже, чем при солнце, но все равно Валентина любовалась домом, и что-то похожее на зависть шевельнулось в ней. Как бы там ни было, но начало богатства Сапрыкина лежало в ее кладовых, в ее изоляторе брака, это прежде всего благодаря ей Семен смог поставить такую махину, да и Криушин, надо думать, себя не обидел. Она подозревала, что мужики обманывают ее, делятся не всей выручкой, хотя прямых доказательств у нее не было. Тем не менее она однажды сказала о своих сомнениях Криушину, тот поднял ее на смех: мол, ты же не знаешь, как трудно выплавить из твоих отходов золото, это же кустарное производство, много идет брака. С Семеном она побоялась говорить на эту тему, тот мог элементарно обложить ее матом, у него не заржавеет. Но сейчас Валентина снова подумала об этом: у Сапрыкина дом тысяч на восемьдесят, новая «Волга», сам хвастался, что отдал за нее девяносто тысяч, та же обстановка в восьми комнатах… Ладно, что теперь! Гроза вон надвинулась, нужно думать о другом.

Валентина подавила в себе невольный вздох, велела Анатолию остановиться не у самого дома Сапрыкина, пошла вдоль улицы, неприметно поглядывая по сторонам — не много ли зевак? Но улица была пустынна — так, несколько пацанов гоняли с криками футбольный мяч да древний дед сидел на скамеечке у одной из изб-развалюх, в шапке и валенках.

Она вошла во двор, полный гусей и уток, коз (утки с кряканьем возились в небольшом бассейне, полном воды), вздрогнула от грозного рычания пса, остановилась даже, но ее подбодрил голос Семена: