Молодой еще сравнительно человек с энергичными жестами и оживленной мимикой выразительного лица, больше похожий на привычного оратора, чем на скромного университетского профессора, начал говорить в замедленном темпе, словно затрудняясь в выборе слов.

Однако, по мере развития речи, голос его креп, звучал все тверже и увереннее, и напряженное молчание, охватившее зал, без слов говорило о лихорадочном внимании, с которым встречал он этот фантастический и вместе с тем такой простой, по-видимому, план.

Докладчик подробно остановился на всех возражениях, которые могли быть приведены, на всех возможных трудностях, повторив прения, бывшие в Москве, и кончил так:

– Как видите, наш план не свободен от недостатков, его выполнение встретит целый ряд серьезнейших препятствий, масштаб работ, им намеченный, колоссален,- но его достоинство в том, что сейчас, в данную минуту, он единственно возможный.

Он дает надежду на успех. Никто не мешает искать лучшего. Но ждать мы не смеем. Всю энергию, всю мощь человеческого разума и техники надо бросить на это дело во имя спасения Земли.

Несколько минут после того, как он кончил, длилось тягостное, выжидающее молчание. Все было рассчитано, вел было предусмотрено, возражать было нечего, и вместе с тем необычность проекта была такова, что обезоруживала самых смелых; ни у кого не хватало решимости высказаться по поводу этого фантастического предложения.

Тишина становилась угрожающей, невыносимой, словно тяжестью своей погребала смелый взлет человеческой мысли. Слышен был ясно шелест бумаги за столом стенографисток.

И вдруг сверху с хоров раздался гулкий, порывистый возглас:

– Ne soyez pas poltrons! Vive Ie canon!

Будто лавина, увлеченная падением камня, оборвался вниз поток звуков, целая буря криков, рукоплесканий, неистовый топот и стук. И зал, подхваченный этим порывом, встал как один человек и неистово аплодировал тому самому плану, в защиту которого несколько минут назад ни у кого не нашлось слова.

Когда, наконец, наступила относительная тишина, председатель съезда, маститый, всеми уважаемый профессор, прерывающимся голосом предложил в виду важности и необычности сделанного заявления, устроить перерыв до завтра для обмена мнениями и ознакомления с подробностями проекта.

– Черт возьми,- только и мог сказать Горяинов, когда они втроем выходили из подъезда на площадь, кишевшую народом,славную кашу вы заварили: они теперь будут бредить вашей пушкой.

– А вы все не верите?
– спросил Дерюгин.

– Нет,- упрямо ответил старик,- ваш шар от удара при взрыве разлетится на тысячи кусков, из которых каждый будет продолжать ту же работу,- вот и все. Не будьте трусами! Да здравствует пушка!

– Это единственное возражение, которого я боюсь,- задумчиво ответил инженер,- хотя до сих пор о нем не говорили. Ручаться, что этого не случится,- трудно.

– Ну, и что же?

– Надо идти на риск. В этом все же есть шанс; а сидеть сложа руки верная гибель.

– Вздор,- повторил Горяинов,- химеры. Шар изжарит вас со всеми вашими машинами, прежде чем вы подойдете к нему на необходимое расстояние...

– Вам, по-видимому, этого очень хотелось бы,- холодно возразил Дерюгин.

– Не люблю трагедий без пятого акта,- усмехнулся старик,- да и по совести сказать, когда-либо человечеству придется же кончить свою земную карьеру,- так не все ли равно - тысячелетием раньше или позже? Я предпочитаю первое - вот и все.

На бульваре С.-Жермен они остановились, задержанные огромной толпой, выливавшейся из улицы Варенн. Как одержимые, двигались тысячи людей с плачем и воплями, били себя в грудь и выкрикивали слова покаянных псалмов. А впереди в дыму кадильниц под золотом хоругвей маячили черные рясы и белые сутаны, и уныло звенел колокольчик.

Глава XVI Париж бредит

– Это безумие! Это черт знает что такое! Если они немедленно не закроют церкви и не заткнут глотки крикунам,- через три дня здесь не останется ни одного нормального человека,говорил Дерюгин, пробираясь с Дагмарой и Горяиновым мимо церкви Св. Клотильды. Они вышли втроем около 10 часов утра, чтобы посмотреть, что делается на улицах и к полудню добраться до Сорбонны на прерванное вчера заседание съезда.

На углу улицы Гренелль была невероятная людская толчея.

Всех троих прижало сначала к домам на площади, а потом волною взмыло к церковной паперти.

Двери храма были открыты настежь. В них видно было сплошное море голов, колыхались тихо серо-синие клубы дыма из кадил, доносились аккорды органа и заунывное, словно заупокойное, пение.

В тот момент, когда новая волна подхватила невольных свидетелей этой сцены и прижала их к решетчатой ограде,- на ступенях церкви у выхода показались кресты и хоругви, сверкая золотыми переливами под июльским солнцем. Несметная толпа притихла так, что слышно было дыхание тысяч грудей и унылый звон колокольчика перед высоким балдахином, колышащимся в такт движению несших его людей. Ослепительные пятна света на золоте крестов и икон приковали все взгляды. Стоящие сзади вытягивались на цыпочки, взлезали на решетку, матери подымали детей на руках.