— Нет, я все-таки не допускаю мысли, чтобы вы позволили себе совершить такую гнусность у меня на глазах, — говорил дон Хосе, надеясь смягчить очерствевшие сердца.

— Мы вас не заставим насильно смотреть, капитан. Можете уйти. Не мешайте только нам делать то, к чему нас вынуждает необходимость, — не сдавался лоцман.

— Друзья, подумайте, ведь это ваш бывший товарищ! Как же вы можете решиться трогать его с такой ужасной целью насыщения им? Опустите лучше его тело скорее в воду — по крайней мере, у вас не будет соблазна, и вы избавитесь от страшного греха, — продолжал дон Хосе, стараясь говорить как можно сдержаннее.

— Нет, капитан, мы на это не согласны! — вскричало несколько решительных голосов.

— Ну, так я заставлю вас, негодяи!.. Я еще ваш капитан! Сию минуту опустить в воду тело умершего! Слышите? Иначе буду стрелять в вас, как в бешеных зверей!

— Стреляйте! Мы все заодно, и ни один из нас не будет повиноваться вам в этом деле, — неустрашимо заявил Эрмоса.

— Да ведь это самый настоящий бунт.

— Ну, бунт так бунт. Называйте, как хотите, — от этого ничего не изменится. Над нами сейчас только одна власть — голодный желудок.

— А я повторяю, что я еще ваш командир, и приказываю тотчас же опустить мертвое тело в море! — вскричал Ульоа. — Это мое последнее слово! — прибавил он, прикладывая к плечу карабин.

Но вместо того чтобы повиноваться, команда с угрожающим видом окружила мертвое тело, опасаясь, как бы боцман или дон Педро не бросили его в воду.

— Расходитесь, мерзавцы! — громовым голосом снова крикнул Ульоа.

— А, черт бы тебя побрал! — воскликнул, в свою очередь, Эрмоса, подскакивая к нему с поднятым ножом. — Что ты все пугаешь нас своим оружием? Не с голыми руками и мы. Эй, товарищи, за мной!

Грянул выстрел, и предводитель бунтовщиков упал мертвый к ногам капитана: пуля пробила ему навылет висок.

Рев ужаса и ярости со стороны мятежников потряс воздух. Затем вдруг воцарилось гробовое молчание. Казалось, на несколько мгновений все оцепенели.

— Прости мне, Господи! Этот несчастный сам напрашивался на свою смерть! — прошептал Ульоа, подняв глаза к небу.

Матросы поспешно ретировались на противоположный край плота, в бессильной ярости потрясая своими ножами, которые не могли соперничать с ружьями. Решительность действий капитана привела всех в смущение. Никто не ожидал, что он исполнит свою угрозу. К тому же некоторые, как и сам убитый, воображали, что им удастся овладеть огнестрельным оружием, находившимся в распоряжении капитана.

В этот момент послышался сильный треск, а вслед за тем и голос боцмана:

— Ветер поднимается! К парусу, скорее! Близок берег!

Услыхав эту многообещающую радостную весть, команда со всех ног бросилась поднимать парус; все сразу забыли и о голоде, и о смерти своего предводителя, и, быть может, даже о мести. Один Эмилио остался на месте, кусая себе до крови губы.

Действительно, с востока вдруг подул ветер, с каждой секундой крепчавший, и море сразу зарябилось грядами все возраставших волн.

Ульоа шепнул дону Педро и его сестре, чтобы они не отходили далеко от него и от боцмана. Капитан опасался нападения на них со стороны команды.

Подгоняемый ветром и постепенно ускоряя ход, плот весело пошел вперед, оставляя за собой широкий пенистый след. Сердца всех наполнились надеждой на скорое достижение берега, который, наверное, был недалеко.

— Этот ветер принес нам спасение: он предупредил страшную бойню и еще кое-что, — заметил боцман. — Благодарение Творцу, смилостившемуся наконец над нами.

— Боюсь, как бы ты не ошибся, Ретон, — возразил со вздохом капитан, — ведь голод у них все-таки скажется, как только пройдет радостное возбуждение этой минуты; тогда повторится все, что произошло.

— Едва ли, раз убит у бунтовщиков предводитель, — заметил дон Педро. — Толпа без вожака — то же, что тело без головы.

— Выберут нового, — сказал Ульоа, — и, по всей вероятности, Джона.

— Ну и пусть! Отделаемся и от него, — пробурчал Ретон.

— Не желал бы я еще раз поднимать оружие против своих людей, которые до сих пор были так преданны и покорны. Уж одно то, что пришлось покончить с несчастным Эрмосой, тяжелым гнетом лежит на моей совести, — проговорил с новым вздохом Ульоа.

— Однако он едва ли задумался бы всадить вам нож в живот, капитан, и его совесть совсем не смутилась бы. Да и этот североамериканец уж показал, на что он способен, — возразил боцман.

— Разумеется, зарезать себя или кого-либо из своих друзей я не дам и постараюсь предупредить это самыми суровыми мерами, — энергично продолжал Ульоа. — Но, повторяю, это было бы для меня новым тяжким испытанием. Дай Бог скорее увидеть берега Новой Каледонии. Тогда мы избегнем возобновления бунта и всех связанных с ним ужасов.