Они были многообразны. Университет обладал своим судом, наделенным широкими полномочиями, должности ректора и деканов были выборными, причем избирались они на один год – «во избежание злоупотреблений власти». Университет имел право издавать ученые сочинения под собственную ответственность, выписывать из-за границы книги без разрешения цензуры, а журналы – помимо почтамта… И это в век узаконенной перлюстрации частной корреспонденции, свирепейшей цензуры, кар за вольномыслие! По счастью, и наиболее самовластные правители не могли и не решались преступать законы, установленные в империи их предшественниками… Добавлю к этому, что для облегчения доступа в университет было отменено обязательное знание латыни.

Именно опираясь на свои права и привилегии, восходящие, как я уже упоминал, к Ломоносову, Московский университет пронес через два столетия, вплоть до нашего времени, свою славу оплота русской передовой науки, неотделимой от прогресса и гуманности.

Н.Н. Поповский был не единственным учеником Ломоносова, ставшим одним из первых русских профессоров Московского университета. Одновременно с ним начал преподавать и А.А. Барсов, составитель русской грамматики и автор трудов по языкознанию. Он же был бессменным редактором университетской газеты «Московские ведомости» до своей смерти в 1791 году.

Видную роль в развитии русской материалистической философии сыграл Дмитрий Сергеевич Аничков, диссертация которого о происхождении религии привела к крупному столкновению с влиятельным московским духовенством. Против Аничкова, отстаивавшего материалистическую точку зрения и утверждавшего, что религия держится на темноте и невежестве одних и корыстолюбии других, ополчилось духовенство во главе с небезызвестным московским архиепископом Амвросием, хотя автор, маскируясь, все выпады свои направлял против язычества. После длительной борьбы диссертация была, по настоянию Амвросия, сожжена на Лобном месте, но сам Аничков не пострадал – вольности университета не были пустым словом!

Большую известность стяжал юрист Семен Ефимович Десницкий, развивавший поразительно смелые по тому времени взгляды на роль собственности в становлении государства и семьи. Он стал первым читать лекции по русскому праву и его истории. Участвуя в Комиссии по составлению нового Уложения, доказывал необходимость ограничения единовластия выборным Сенатом, равноправия народов Российской империи, постепенной отмены крепостного права и учреждения независимого суда. И – вовсе опережая свое время – писал о «власти денежного мешка, подчинившего себе тьмы народов».

Мною названы лишь немногие родоначальники прогрессивного направления в Московском университете, получившего впоследствии широкое развитие во взглядах Герцена, Станкевича и других известных его питомцев и преподавателей. Следует отметить, что Герцен очень ценил труды Десницкого, умершего в 1789 году.

Приумножил славу Московского университета историк Тимофей Николаевич Грановский, учившийся в Петербурге и начавший преподавать в Москве с 1839 года. Он известен благодаря трем циклам организованных им лекций по истории Средних веков: в критике феодальной и средневековой Западной Европы слушатели справедливо усматривали выпад против российских порядков. Эти лекции пользовались неслыханной популярностью, слушать их стекалось огромное количество народу, овациями выражавшего одобрение смелому лектору, изобличавшему крепостничество и самодержавие. Ораторский недюжинный талант Грановского придавал особый блеск его выступлениям. Правда, после революции 1848 года Грановский отошел от своих позиций и стал проповедовать «мирное и зрелое развитие общества в рамках самодержавия», но его публичные лекции остались вехой в истории русской передовой общественной мысли.

О Грановском, профессорах и студентах своего времени, об университетских нравах и курьезах оставил свои воспоминания Герцен. Яркие и меткие, они дают верную и глубокую картину Московского университета тридцатых – сороковых годов. Именно Герцен не раз подчеркивал его демократичность.

«Пестрая молодежь, – писал Герцен много лет спустя, – пришедшая сверху, снизу, с юга и севера, быстро сплавлялась в компактную массу товарищества. Общественные различия не имели у нас того оскорбительного влияния, которое мы встречали в английских школах и казармах… Студент, который бы вздумал у нас похвастаться своей белой костью или богатством, был бы отлучен от «воды и огня», замучен товарищами». С годами, писал Герцен, «университет рос влиянием. В него, как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, изо всех слоев; в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее».

Немалое влияние на студентов оказывал, как известно, сам Герцен, вокруг которого сплотился кружок, собиравшийся в доме его друга Огарева. Примерно в одно время с ними в числе студентов университета были Белинский, Станкевич, Лермонтов, Тургенев, молодой Иван Аксаков, и нам издали теперь понятно, какие угли подспудно тлели в здании на Моховой в годы, когда наверху едва ли не поздравляли друг друга с окончательным подавлением крамолы…

Моховая улица в начале XIX века

«Московский университет свое дело делал, – читаем у Герцена. – Профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова, Белинского… могут спокойно играть в бостон, и еще спокойнее лежать под землей».

Не менее лекций и профессоров развивали студентов споры, живой, без боязни, обмен высказываемыми мыслями, чтения, устраивавшиеся в многочисленных кружках. В воспоминаниях современников читаем о влиянии кружка Станкевича, у которого собирались ежедневно друзья, товарищи студенты и окончившие курс. Существовало и студенческое общество под названием «Литературные вечера».