– Не говори про наших солдат. Эти копченые селедки имеют мало цены в моих глазах. Они все – порочные. И трусы. Ах, мужчины часто бывают так слабы!

Янка объяснил ей, что летоны называют сами себя не так.

– Мы зовем себя латыши. У нас есть праздники – Зиемас светки, у русских – Рождество, Лиеладиенас – Пасха по-русски, а по-вашему – Кристмас и Истерхолидейс.

– Но ты христианин?

– Как же! А прежде были под Орденом и ходили воевать. У нас разные даны всем прозвища. Есть четыре главных... сорта летонов.

Все интересно, про что рассказывал Янка, но Розалинда, начав говорить про солдат, уже не могла остановиться. У здешних солдат почти у всех есть любовницы. У некоторых китаянки как жены, на все время службы. Солдату за службу платят деньги, а прокормить и одеть китаянку понарядней не очень-то дорого. У некоторых даже дети от китаянок. Двое закончили службу и остались навсегда со своими женами. Один стал шкипером на реке, а другой открыл мелочную лавочку. Их жены крестились. Повенчались и растят ребят!

Но многие – порченые, шляются по лодочницам, пьют, болеют. Особенно сержанты. А сами бьют солдат, садят в карцер. Офицеры тоже пьяницы, но у тех семьи и есть общество. Они ухаживают за женами товарищей. Но хуже всех – капралы...

– А тут театра нет?

– В театр я не любила ходить никогда. Здесь нет театра. И нечего смотреть ведьм... Моя мама пишет, что у нас место на кладбище трудно получить, стоит очень дорого, не знает, что с ней будет, она плохо чувствует себя. А как у вас с землей на кладбище?

– У нас сколько угодно умирай. Никто не мешает! Тут барон с землей не препятствует. Пастор, как и у вас, в сюртуке, и при кладбище своя кирка, но пастор всегда велит барона слушаться.

– В Гонконге бывает только кабаре. Приезжают из Европы постаревшие артистки, француженки, но также из Великобритании! Те, которые не нужны больше на старых местах, кому уже за тридцать. Выходит на сцену, и видно, что обвисли щеки.

– Ах, вот как?

– Да, когда в кабаре эти знаменитости открывают спину, то заметно, что старухи. Накрашены и, танцуя, поднимают юбки. Ведь это грех! Правда?

– Конечно! Вай-вай!

– Это, говорят, тут так и будет навсегда.

Розалинда не хотела сказать, что подумала; она чувствует себя ужасно, никому нельзя верить; ведь сюда едут отбросы общества, сброд.

После обеда, убрав посуду, Розалинда наконец-то выказала ласку: нежно погладила его волосы.

– Ты слегка рыжеватый, Янка! – теперь она вернулась к утреннему разговору. – С таким оттенком бывают лишь принцы королевской крови, говорят, их так и отличают по белокурым волосам с прорыжью, как у тебя. Такой цвет волос свойствен у нас высшей аристократии. А ты не нобль? У тебя есть что-то общее с нобльмэн, с человеком высшего круга. Скажи, может быть, у вас есть право первой ночи, как во Франции, и ты сын своего герцога?

Янка хотел ей досказать свое... Она, конечно, может быть, и права. Но вряд ли – мы знали бы. Янка мог сказать, мол, кто из латышей не нобль! Бароны, мол, делают веками с нашими мейтене все, что хотят, существует еще до сих пор это право.

Некоторые арендаторы уверяют, что ведут свой род от побочных баронских сыновей. Кто их разберет! Но не будешь же этим хвастаться. Ничего хорошего, лучше уж не быть «нобль» и помалкивать. «Напраслину на себя не понесу. Врать ей не буду, – решил Янка. – А сильные у них требования!»

Из-за ее похвал представились такие понятия, про которые он давно позабыл.

– Нет, с баронами у моих бабушек дел никаких не бывало.

Она просветлела, как пастор.

– А твои предки?

– Все крестьяне. Но раньше были круст брунениеки... это... ну... по-вашему... кросс найт.

– О-о! О-о!

– Крестоносцы. Ходили в Иерусалим. Это давно. С баронами. У нас был орден рыцарей-крестоносцев. Как самураи. Ходили в Иерусалим.

– И ты?

– Нет, не я... Я плохо говорю, но я постараюсь объяснить вам...

– Ты такой благородный, такой рыжий!

– Да. Вот-вот! Ну, конечно. Вот я говорил тебе, что у нас четыре сорта летонов. И таких рыжих... как я... Всего дано четыре разных прозвища... Зовут в деревне... дразнят...

– Ты ходил в Иерусалим?

– Нет.

– Почему?

– Они ходили с рыцарями, хотели отвоевать Иерусалим. Выбирали в поход, кто порыжей. С тех пор такие, как я, рыженькие, называются «поджигатели Иерусалима». Да, таких, как я, рыжих, с тех пор прозвали... Предки ходили в Иерусалим, они были рыцари-крестоносцы. Мои... Мои! – ударяя себя в грудь, объяснял Янка. – У кого такие волосы, – тронул он свою голову, – прозвали с тех пор «поджигатели Иерусалима».