– А отец?

– Он умер, – отвечал я, – приняв чистую и быструю смерть. – Смятение помешало ей спросить, откуда мне это известно. – Ты оплачешь его позже, дорогая. Мои люди ждут нас, пойдем.

Мы отряхнулись, и я взял ее за руку. Выходя из сада, мы едва не наткнулись на такую же парочку, но они даже не обратили на нас внимания. А потом повернули к Лабиринту и увидели, что сотворил бог.

На месте крыш, тесно вздымавшихся к небу, грозя ему рогами, остался разбитый гребень горного хребта. Рухнули ряды колонн, окна, теплившиеся огоньками светильников, превратились в черные дыры или уже мерцали кровавым оком пожара. За портиками и обрушившимися балконами было видно, как разбегается по полам пламя над разлившимся маслом, как взмывает оно по занавесям и коврам и пожирает деревянные ложа, как обрушившиеся балки отвечают рычанием и треском на прикосновение крепкого ветра.

Мимо пробежали рыдающие женщины. Одна из них несла на руках девочку Федру, льнувшую к ее шее. Ариадна окликнула их, но ее не услышали. Я спешил туда, где оставил своих танцоров.

Все были на месте. Кое-кто еще призывал бога, как я велел им. Завидев нас, они бросились навстречу; теперь рощу освещали пожары; я заметил, как выбираются из-под цветущих кустов те, кого Матерь Део поразила желанием. Крики разнесли весть о моем появлении; все собрались возле меня. Аминтор даже обнял меня, но жест этот был и ко времени и к месту. Во время землетрясения никто из них не пострадал – если не считать ссадин, оставленных вздыбившейся почвой.

Я сказал им:

– Бог внял нашим молитвам. Теперь мы отправляемся вниз – в Амнис, захватим корабль и уплывем, когда ветер утихнет. Но сперва поглядите сюда! Перед вами повелительница, дочь Миноса, которую пощадил гнев Посейдона. Помогите мне в заботах о ней. Посмотрите на нее внимательно и запомните. Вот она.

Я вскинул Ариадну на свое плечо – на Бычьем дворе знают, как это делается. Я хотел показать ее всем, чтобы она не потерялась в сумятице или чтобы кто-нибудь из юношей не изнасиловал ее. Бурное было время. Словом, я вознес ее над собой, как держат стяг перед войском, – чтобы все помнили и видели.

Они отвечали приветствием, громкость которого изумила меня, ведь нас было так немного. И тут я заметил, что лужайка и дорожки вокруг нас, освещенные пламенем пожаров, стали черным-черны. Это критяне собирались со склонов, куда бежали, дабы переждать гнев Посейдона. Слуги на Бычьем дворе слыхали мое предупреждение и предупредили друзей. По всему дворцу критянин останавливал критянина; оставляя метлы, горшки, светильники и подносы, они бежали из дворца. Они не относились к богам с легкомыслием здешних придворных.

Критяне бежали и выжили – чтобы увидеть руины гордого дворца Миноса, где они знали только тяжелый труд, не ведая уважения к себе. Только сейчас они увидели сломанные двери, раздавленные сундуки и шкафы, извергавшие из своих недр шелка и золотые предметы, накренившиеся кувшины с вином, ими же разбросанные со столов блюда, драгоценные кубки и ритоны, которые они наполняли и подносили – к чужим устам.

Теперь же они подбирались поближе, намереваясь стать наследниками Лабиринта. И как раз когда они добрались до верхней террасы, я высоко поднял воплощенную богиню.

Она стояла перед ними, напоминая о просьбах, исполненных царем Миносом, предсказаниях, подсластивших им горький хлеб надеждой и тайной: крохотная богиня-критяночка, которой устыдилась бы выносившая ее богиня любви. Она была их богиней, их опорой в величии Лабиринта. В ней воплотились любовь и душа старой веры; никто не стоял ближе к Матери Део, прижимающей мужей, словно высеченных подростков, к груди и утешающей их, запуганных гневом ее супруга. Ее называли пресвятой, чистейшей, хранительницей игры, а увидев, сразу вспоминали кощунство, учиненное на арене перед глазами воплощенной богини, – то самое, что пробудило дремавшего в недрах быка.

Словно ревущее море, они обступили нас. Критяне видели, кто поднял богиню, они вспомнили кольцо в гавани и услышанное от меня предупреждение, которое спасло всех. Кое-кто завел гименей, [99] выкрикивая и приплясывая. Но многие потрясали кулаками в сторону дворца, размахивали палками и камнями. Поток людских тел подхватил нас, над толпой пронесся клич: «Смерть Минотавру!» И сотни глоток ответили: «Смерть!»

Аминтор и Теламон встали возле меня, сомкнув руки за моей спиной. Вместе мы держали повелительницу над собой и не смели опустить ее в эту опасную для жизни толчею. Вспомнив рухнувшие помосты возле площадки для танца, я решил, что Астерион уже мертв – десять шансов против одного, – и задержка эта раздражала меня; я мечтал поскорее увести свой народ. И тут внезапно, будто вспыхнул ручей пролитого масла, я ощутил, как этот огонь перескочил с критян на моих танцоров. Искра его упала и в мою душу, вспыхнувшую, словно трут.

Каждый вспомнил о далеком родном доме; о том, как рыдали, расставаясь с нами, родители, о деве, за которой ухаживал, или о юноше, надеявшемся на брак, о заброшенном ремесле, отцовском земельном наделе, кое-кто поминал о былой славе. И еще о них – о родных краях, обычаях предков, с которыми нас разлучили, чтобы заставить плясать и гибнуть ради развлечения размалеванных обитателей Лабиринта. Вспомнили мы и о надменных посланцах, забиравших такую дань, нисколько не считаясь с нашим народом. Те же из нас, кто успел пропитаться духом игры до мозга костей, более всего думали о том, как Астерион торговал нашей кровью и нашей отвагой. В крепости пренебрегали даже богами, но мы явились сюда из таких мест, где богов почитают. Мы считались рабами, но оставались гордыми; мы – телята Посейдона, но не бессловесный скот для какого-то смертного.