Я оставил машину и пошел в сторону дома. Из подъезда мне навстречу вышла престарелая соседская чета, он и она. Их вид спровоцировал в моей голове ассоциации с чем-то древним, но каким-то до странности уютным. Ожидая, пока они спустятся по ступенькам, я невольно услышал их диалог:

– Ты карту-то взяла али нет? – спрашивал старичок.

– Взяла, взяла. Ох, какие ж ступени тут никчемные, того и гляди скатишься и бедро себе сломаешь.

Старичок помог своей спутнице спуститься, подставив свое плечо, чтобы она могла на него опереться, и оба зашаркали в сторону поликлиники. Они шли рядом, практически касаясь друг дружки боками, и о чем-то разговаривали. При этом то один, то другой поворачивался к собеседнику всем корпусом, видимо, чтобы расслышать сказанные слова. Эти два трогательных старичка прожили друг с другом целую жизнь, и сейчас, в старости, они остались как-то по-особенному близки и дороги друг другу. Может, это и есть пример того, что называют «предназначенные друг другу души»?..

Я вдруг почувствовал себя таким одиноким… Мне стало казаться, что я один в этом мире, совершенно чужой среди себе подобных, что никому нет дела до моих переживаний, до меня, что моя жизнь никого не интересует… И что самое страшное, никому никогда не было до меня дела, моя жизнь никогда никому интересна не была. А кого может интересовать жизнь такого неприметного человека? Нет ни одного живого существа, которому был бы интересен именно я: не то, как я влияю на чью-то жизнь, не то, как ко мне относятся окружающие, а я, просто я… Родителям я был интересен субъективно, как существо, рожденное ими, что-то, о чем они должны заботиться, должны слепить из этого непонятного чего-то полноценного человека. Друзьям я тоже всегда был интересен только субъективно, и даже некоторым с точки зрения примитивной выгоды. Девушки, с которыми сталкивала меня судьба, любили меня, но ни одна не любила настолько, чтобы забыть свой эгоизм. А мне все это время очень не хватало просто близкого человека, который бы понимал меня, был бы даже, пожалуй, способен на жертву ради моего благополучия.

Помню, в детстве у меня был воображаемый друг, девушка. Сейчас я вряд ли вспомню, как она выглядела. Помню только общее в ее образе, но не могу вспомнить деталей: выражение глаз, форму носа, были ли веснушки на ее лице. Но я помню, что она жила на зеленом острове в уютном домике, а я приходил к ней в гости из мира реальности всегда, когда в нем что-то было не так. Я прятался на ее волшебном острове от своих жизненных невзгод, от мрака окружающего мира, от уныния людей. Еще ребенком я понял, что жизнь состоит не только из радостей и игр. А она – я не помню, как ее зовут, но помню, что ее имя очень мелодичное и всегда напоминало мне о море, – она давала мне передохнуть от моих переживаний, позволяла укрыться в ее маленьком мире, спрятаться на ее коленях, была мне второй и во многом единственной матерью, потому что в реальной жизни я не получал от матери достаточно заботы и родственного тепла. Помню, как сладкая истома спокойствия и надежды разливалась по телу, когда моя воображаемая подруга касалась моей непослушной челки и, улыбаясь, говорила, что все будет хорошо, что я смогу стерпеть все свои детские невзгоды, что им обязательно придет конец и когда-нибудь я стану тем, кем будут восхищаться, кого будут любить.

Когда я подрос, мои мечты стали более дерзкими, а мои вымышленные подруги больше не были по-матерински ласковы и по-дружески смешливы. Они превратились в соблазнительных нимф с пленительными формами, обнаженных дикарок, и в моих фантазиях у нас больше не оставалось времени на разговоры… О той первой своей подруге я не вспоминал ни разу до сегодняшнего дня, но сейчас мне кажется, что всю свою жизнь я искал именно ее. И хотя мой разум ее не помнит, помнит, видимо, сердце…

Может, если бы я ее нашел в жизни, я смог бы испытать то чувство, о котором говорит в моем сне Фауст? Нет, скорее всего, это было бы другое чувство. Но то, что я испытал бы к девушке из своей детской фантазии, приблизило бы меня к пониманию всей силы и сути любви.

Чувство одиночества, ненужности не проходит, оно, наоборот, становится сильнее. Кажется, что сейчас я готов вспомнить все плохое, что мне довелось испытать в жизни. Но от этого станет только хуже, надо развеяться.

– Мау, – требовательно сказал кот, загородив собой проход между комнатой и прихожей. Я не заметил, как вошел в квартиру.

– Ну что, сервелат лохматый, еды тебе, еды!? – Кот растопырил усищи, словно угрожая мне суровой расправой, если я сей же час не накормлю его. Кот появился очень вовремя, не дав мне окунуться с головой в тоску и уныние. Может, не так уж я и одинок?.. – Ладно, ладно, – я согласно пошел на кухню кормить животное и, повинуясь стадному чувству, себя.

Я достал из шкафа кастрюлю, готовый проявить чудеса изобретательности и сварить суп из того, что мне посчастливилось найти в холодильнике и других укромных местах своей кухни, а именно я имел: головку лука, полморковки, две помидорины, три картофелины, пачку чечевицы и мешочек со специями. Ну и конечно прежде, чем приступить к ревизии съестных припасов, я дал коту его кошачий корм, потому что животное имеет в нашем мужском семействе привилегию: его корм покупается строго часто и в больших количествах.

Пока я готовил суп и ждал, когда привезут пиццу, заказанную на тот случай, если суп не получится, кот смирно сидел на табуретке и слушал мои разглагольствования. Я рассказал ему о своем сне, поделился соображениями. Кот Вениамин изредка понимающе кивал и, если ему что-то не нравилось, тряс усами, морщил нос и вредно мяукал. Возможно, конечно, что котовьи гримасы были вызваны вовсе не чувством солидарности, а обилием перевариваемой его желудком пищи.

– Вот все-таки интересный сюжет получается, Веня. Фауст ведь за то время, которое он был Макклюром, пережил взросление и даже становление личности. Интересно, сколько его пребывание длилось? Надо бы даты расставить, чтобы сюжет был более очевиден. А так ведь все, как и у нас, в наше время, да вообще в любое время: человек рождается, когда немного подрастает, начинает думать о всяких интересных вещах, начинает совершать ошибки, на которых он должен в идеале учиться. А потом человек созревает до любви, и переживает эту любовь, и даже начинает ее понимать. Только вот идеалы любви со временем меняются. Если в то время, когда Фауст и Маргарита познакомились, во всем цивилизованном мире нельзя было сближаться с мужчиной до свадьбы, а в наше время получается, что, наоборот, вряд ли найдется девушка, которая возьмет кота в мешке, то есть предварительно не поживет с мужчиной, не поймет, какая ей грозит с ним совместная жизнь. Да и роль девушки поменялась. Раньше девушка была приложением к мужчине, то есть была обязана вести хозяйство, создавать мужчине комфорт, а теперь браки часто заключаются на взаимной симпатии или выгоде, но редко кто будет так отдавать себя ради комфорта другого. Возможно, это правильно. Кстати, надо будет записать мысль. Записать я решил в ежедневник, за которым пошел в комнату.

Когда я вернулся, кот важно восседал рядом с миской, явно намекая на желание отведать десерт. Получив свой десерт, состоявший из витаминизированной косточки, кот опять вскарабкался на табурет и качнул головой таким образом, что мне показалось, этот кивок очень похож на кивок английской королевы, когда она милостиво разрешает продолжать говорить какому-нибудь знатному пэру.

– Вот как ты думаешь, пуфик, Маргарита могла бы справиться с подобной ролью? Смогла бы она, скажем, жить с Фаустом в мире Гете? То есть, допустим, Маргарита и Фауст, пройдя через все свои страшные испытания, зажили бы себе семьей. Со временем страсть бы притупилась, и их отношения приняли бы совсем другое воплощение. Если в тот период времени, в который они начинали свое «знакомство», их отношения вроде носили чисто романтический характер с романтической жертвенностью, обязательными душевными терзаниями и масштабной неразрешимой проблемой, то если перенести их отношения на плоскость отношений семейных, многое бы поменялось. Надо, кстати, поискать в интернете что-нибудь о том, в чем заключалась роль Маргариты у Гете. – Я встал и пошел в комнату за ноутбуком, который принес в кухню, потому что в комнате скучно, а здесь кот.

На одном из сайтов нашел то, что меня интересовало. Из статьи можно было сделать следующий вывод: Маргарита была первым искушением Фауста, чтобы он прокричал заветную фразу. Образ ее во многом символичен. Ну, это вполне объяснимо. Она, будучи невинной и сохраняя в себе много доброго, является порождением несовершенного мира. Причем все хорошее, что содержится в ней, само по себе не сделает мир лучше, потому что это хорошее пассивно, оно просто существует, но не может действовать. Маргарита у Гете наивна, она во всем верит Фаусту, что тоже понятно, в ее-то возрасте самое время быть наивной.

А та Маргарита, которая приснилась мне, была какой-то другой. Она казалась умной, словно знающей все наперед, кажется, что именно она подталкивала Фауста к постепенному осознанию. А Фауст все время стремился (или у него это ненароком получалось) отклониться от намеченного Маргаритой курса, он все не мог определиться: каждый раз, когда он на миллиметр приближался к чему-то важному, к пониманию этого чего-то важного, как начинал сомневаться, сбиваться, искать чего-то другого. Фауст, выходит, действительно человек, причем человек постоянно мыслящий. Нам, людям, свойственно все время думать, искать, но не понимать порой очевидных вещей, все подвергать сомнению, не верить; если что-то кажется слишком простым, мы ждем подвоха, предполагаем просто немыслимые и нелогичные решения. А Фауст еще, помнится, из-за всех своих размышлений заработал себе нервические расстройства и что-то даже похожее на фобии. Что, собственно, неудивительно: если слишком много думать и все время докапываться до сути, можно такое напридумывать, что отдыхать придется в психбольницу ездить вместо курортов… А приснившийся мне Фауст вообще вроде как и испытал на себе нечто неестественное – все началось, когда он «воплотился», или с ним что-то подобное произошло, а потом он вроде как решил, что ему только показалось это, и успокоился. Но разум запомнил это несовпадение, и наверняка Фауст пытался осознанно или неосознанно найти ответ на этот вопрос. Бедные все-таки те люди, которые постоянно задумываются над тем, что недоступно их пониманию, логике. Из-за постоянной невозможности все это себе объяснить, из-за незнания, они начинают паниковать, и естественным результатом такой паники является неосознанный страх смерти: если не знаешь наверняка, начинаешь опасаться самого худшего варианта. Бедный Фауст, как я его сейчас понимаю и как я ему сочувствую! Он был несчастным человеком. Его постоянное желание знать, постоянный страх, нервы не давали ему никакой возможности стать счастливым. И даже в момент объяснения с Маргаритой, момент, который должен был стать наисчастливейшим в его жизни, разум испортил сомнением. А ведь должен был наступить такой момент, в который он смог бы прокричать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Вот, кстати, тоже интересно получается. Если представить, что меня поставили на место Фауста Гете и выдвинули те же условия, я, кажется, в жизни бы не прокричал эти слова. Мне кажется, что желание «замереть» какой-то миг, пусть даже самый прекрасный в жизни, невозможно, потому что этот момент делает прекрасным именно осознание того, что он обязательно разовьется в другой момент, в череду других моментов. Замирание момента, даже потенциальная возможность такого замирания пугает человека, так как оно подобно смерти, поскольку пропадает ощущение движения, развития. И только осознание динамики, осознание того, что этот момент не вечен, наполняет его счастьем!

Я отвлекся от мыслей, потому что зазвонил телефон. Соцопрос. Повесив трубку, я вспомнил, что собирался позвонить Кате. Я вспомнил нашу с ней короткую встречу и ее ласковое приветствие, и мне снова захотелось ей позвонить. Причем мне стало казаться, что она ждет моего звонка. Я прошел в комнату и стал рыться в ящиках стола. Когда я только устроился в редакцию, мне дали лист с номерами всех сотрудников, с которыми мне может понадобиться связаться по работе. Я надеялся, что номер Кати окажется среди перечисленных. Однако вожделенная бумазея не желала находиться среди скопленного за годы хлама. Я нашел гору каких-то давно утративших срок годности проспектов, кипу выдранных из газет и журналов статей, засохшие ручки и килограммы пыли. Ящики были забиты битком, и найти в них что-то нужное не представлялось возможным. Я чертыхался и чихал с удивительной закономерностью – на два проклятия один чих. Кот, напуганный моими нецензурными воплями, притопал из кухни и уселся на диване, вытаращив глаза.

– Ты б еще попкорн притащил, наблюдатель, – упрекнул я кота, но тот и усом не повел.

Я сходил в кухню и приволок оттуда огромный мусорный пакет. Все равно этот хлам придется разобрать, если я хочу найти список. Усевшись на полу, я начал перебирать содержимое ящиков стола. Среди выгребаемых бумажек иногда попадались интересные: содержащие в себе мои мысли, записанные в минуты неких прозрений и благополучно забытые сразу, как только попали в один из трех ящиков. Я записывал таким образом свои наблюдения, впечатления или просто мнения о прочитанных книгах и статьях затем, чтобы когда-нибудь воспользоваться ими и написать что-то большое или использовать их в своих статьях. Но со статьями не получилось, потому что в мои прямые обязанности входило создавать тексты, содержащие только факты из культурной жизни культурной прослойки нашего высококультурного общества, которую мне доверяли освещать. Скучно и пресно, одним словом. Но заметки я писать не перестал и продолжал складировать их в ящики. Все найденные записи я уложил в отдельную стопку с твердым намерением перечитать их и переписать в одну тетрадь.

Огромный мусорный мешок раздулся на полкомнаты. Довольный проделанной работой, я пробирался ко дну третьего ящика. Теперь я испытывал такое чувство облегчения, что нисколько не жалел о потраченных на уборку двух часах. Выгребая уже последнюю партию бумажек, я наткнулся на тетрадь. Это был мой дневник! Странно, как он сюда попал? Видимо, когда я пять лет назад переезжал в эту квартиру, дневник каким-то образом оказался среди взятых вещей. Значит, все бумажки из нижнего ящика старого стола я, не разбирая, просто перевез сюда и уложил в ящик этого стола. Я даже не посмотрел, что привез! Да уж… Оказывается, я вел дневник. И правда ведь вел! Я посмотрел на дневник. Обычная тетрадь в синей обложке. Толстая. Исписана почти вся. Когда я стал делать записи в этой тетради, мне было, по-моему, лет пятнадцать. Интересно (или, скорее, подозрительно), что в таком возрасте, когда меня должны были интересовать одни девчонки, я думал о чем-то другом, возможно, более взрослом. Я полистал дневник. Начиналось все вполне предсказуемо: с любви. Я тогда был влюблен в Янку Терейкину. Она была на два года меня старше, и поэтому никогда не обращала внимания на меня как на потенциального кавалера. Да и по-дружески общаться у нас не получалось: для школы два года – это огромная разница, целая возрастная пропасть. А я был очень влюблен. Причем влюблен романтически, самоотверженно, как меня научили любить наивные сказки, глупые фильмы и излишне восторженная мать. Однако мои романтические представления не заставляли меня вести себя по-романтически предсказуемо: я не надоедал Яне признаниями, не штурмовал цветами и конфетами, не искал случая состроить из себя героя. Я сразу решил (опять же спасибо романтике и маме), что первая любовь должна быть платонической, безответной, воспитательной, и поэтому старательно терпел в своем сердце это мучительное чувство. Любовь, видимо, активировала мой мозг, не найдя выхода наружу: я стал очень много читать (возможно, желая отвлечься) и думать. Мне было необходимо постоянно находить вопросы и затем находить на эти вопросы ответы. Я вырабатывал свое мировоззрение. Я думал о смысле жизни, о предназначении человека, о роли любви в человеческой жизни, о Боге, о религии, об эволюции, об устройстве общества. Примерно два с половиной года выпали из моей памяти, потому что они были лишены событий: я погрузился в свой внутренний мир и перестал интересоваться миром внешним. Мой мозг все время находился в состоянии размышления, был сосредоточен на внутреннем, глубинном, и не фиксировал внешнее. Ну, по крайней мере, я могу только так это объяснить. И в этот период, помню, у меня появилась необходимость делиться с кем-то своими размышлениями, рассуждениями, слышать чье-то мнение. Мои родители не могли дать мне всего этого, потому что просто не воспринимали меня всерьез, я для них был маленьким и глупым, а они ведь «жизнь прожили». (На эту фразу мне все время хотелось возразить: «И ничему не научились!», потому что я, если честно, никогда не одобрял поведение своих родителей. Хотя когда я повзрослел (то есть мне перевалило за двадцать), я стал понемногу их понимать и видеть больше смысла в их поступках. Но это уже отдельная история.). Мои сверстники были заняты другими проблемами, более соответствующими их возрасту и развитию. И я стал записывать свои мысли в эту тетрадь. Так, записи о любви и моих сердечных страданиях стали перемежаться с философскими рассуждениями. Порой я записывал две противоположные точки зрения, потому что мне обе казались справедливыми, я не мог определиться, иногда моих «позиций» было больше. Я открыл тетрадь наугад. В углу листа помета: Франкенштейн как персонаж. Весь лист и два последующих исписаны мелким почерком, много сокращений и условных значков. Все-таки многочисленные лекции меня кое-чему научили.

«Познать Бога можно, познав самого себя. Гуманисты эпохи Возрождения выдвинули совершенно новую концепцию Истины. Здесь важно оговориться, что некие ранние идеи были привлечены к рождению их «переоценки ценностей». Истина одна, но подходов к ней, сторон, с которых Истину можно оценивать, множество. Это многообразие граней целого делает Истину доступнее, понятнее, ощутимее, если таковой эпитет вообще применим к возвышенному и уже в своей сущности почти недостижимому концепту «Истина»…» (Прочитав слово «концепт», я вспомнил, кому обязан излишней привязанностью к этому слову, и невольно улыбнулся).

Я перевернул еще несколько страниц, потом еще и еще, пока не добрался до конца тетради. На последних страницах были стихи, стихи же были вложены в тетрадь сзади – много– много тетрадных и простых листов, исписанных моими стихами. Да, и угораздило же меня так поддаться романтичности, чтобы начать писать стихи! Я просмотрел несколько наугад, потом стал читать более последовательно. Одно за другим я вынимал стихотворения из общей стопки и жадно впивался в тексты глазами. Пока я читал стихи, в моей памяти всплывали давно забытые картины из моей юности. Я видел себя, наивного, милого в своей наивности мальчика с душой взрослого человека. Среди прочитанных мной стихотворений попадались даже написанные от лица девушки. Помню, я писал подобные стихи, когда мне хотелось представить чувства, которые могла бы испытывать в подобной ситуации девушка или женщина, когда мне хотелось понять существо противоположного пола. Возможно, такие эксперименты были навеяны банальным любопытством, а возможно, я таким образом пытался найти способ покорить сердце своей музы. Из прочитанных стихотворений я выбрал несколько и отложил их к стопке с записками. Кажется, я знаю, что сделаю с этими стихами…