Два года спустя, когда Франсуаза де Ланглейд уехала в Нью-Йорк, главным редактором стала Франсин Крисент, пригласившая меня вернуться во французский Vogue. Меня не нужно было долго убеждать, и с того момента до начала 1980-х годов я работал в этом журнале.

Шестидесятые годы были золотым временем для фотографов. Это был очень насыщенный период, с массой творческих возможностей, да и расценки начали повышаться.

Я заложил наш дом в Австралии и приобрел квартиру в одном из старейших парижских районов Марэ. Это была удивительно романтичная историческая часть Парижа, населенная пьяницами, клошарами и проститутками. Наши французские друзья считали, что мы сошли с ума, решив купить квартиру в таком месте, но мы любили его. (Кстати, вскоре после нашего переезда парижские власти повысили статус этого района, и он стал модным.)

В 1963 году, когда мать Джун впервые приехала из Австралии навестить нас, квартира еще даже не была меблирована. Наши друзья спали на полу на матрасах. Мод прибыла в Ле-Бурже, мы забрали ее из аэропорта. Мы въехали в нашу часть города, она смотрела на узкие, мрачные улочки и здания, которые казались нам очень живописными, и старалась скрыть потрясение. «Это здесь ты живешь, Джуни? – спросила она. – Это здесь ты живешь, Хельми? Ахх!» Можно было догадаться, что она не хотела говорить: «Боже мой, что за ужасное место! Как им пришло в голову?»

Мы жили и работали в этой квартире на рю Обрио в течение четырнадцати лет, до сооружения Центра Помпиду, когда дорожное движение на рю Риволи стало невозможным и жители Марэ превратились в пленников. Единственным выходом оставалось метро; это было еще до строительства дорожных тоннелей.

Через год после покупки квартиры на рю Обрио мы стали владельцами каменных руин с маленьким виноградником в Рамателле, в пятнадцати километрах от Сен-Тропе. Виноградник ежегодно давал около десяти тысяч литров вина. Мы провели там все праздники: Рождество и Пасху, весь июнь и половину июля. 14 июля мы вернулись в Париж, потому что с этого времени и до 1 сентября город пустел. Жители устраивали грандиозный исход; магазины закрывались, можно было припарковать автомобиль практически в любом месте. Людей, проводивших август в Париже, называли aoutiens, то есть «августинцами». Зато первого сентября мы сели в наш Bentley и снова отправились на юг.

В начале 1964 года я решил, что хочу иметь автомобиль Bentley. Я отправился в компанию «Франко-Британик», к парижским дилерам марок Bentley и Rolls-Royce, и спустился вместе с продавцом в подземный гараж, где стояли подержанные машины. Я сказал, что могу потратить десять тысяч франков, и он показал мне несколько потрепанных моделей серии «R». В углу гаража я заметил серебристо-голубую металлическую красавицу и воскликнул: «Вот что мне нужно!» Продавец сочувственно взглянул на меня и сказал: «Месье, у вас не хватит денег на эту машину. Это автомобиль мадам Пежо, на котором она выезжала играть в гольф. Он стоит 23 000 франков». (В те дни в ходу еще были старые франки, так что приходилось добавлять еще два нуля.) Примерно через месяц субботним утром я получил вместе с почтой чек от рекламного агентства «Шольц и партнеры». Я выполнил для них кое-какую работу, и сумма чека точно совпадала с ценой машины. Я стрелой помчался в Ньюлли, вручил чек продавцу и потребовал быстрее оформить автомобиль. Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но я получил свой Bentley и приехал на нем домой в состоянии полной эйфории.

Джун было трудно приспособиться к жизни в Париже главным образом из-за ее работы. Ее актерские выступления остались в прошлом. Она не могла позволить себе ездить в Лондон и обратно, чтобы продолжать карьеру. Никто не звонил ей и не предлагал оплатить поездку: это было слишком сложно. Мы замечательно проводили время с друзьями, но отсутствие своего дела сильно угнетало ее. Ее не устраивала роль миссис Ньютон. Как-то на Рождество я подарил ей коробку с красками и холсты. Она попробовала рисовать и стала художницей – на мой взгляд, весьма и весьма неплохой. Большую часть своих работ она раздарила, но кое-что осталось.

В 1970 году Джун стала фотографом. Она всегда внимательно наблюдала за моей работой и интересовалась фотографией, но не думала о том, чтобы взять в руки камеру. Однажды я лежал в постели с сильной простудой, а мне нужно было выполнить работу для Gitanes. Клиент находился в Лондоне, поэтому никому не было дела до того, кто на самом деле сфотографирует юношу из модельного агентства, который ждал на Вандомской площади. Поскольку нужно было явиться на встречу, Джун предложила съездить сама, а заодно сделать несколько других снимков, зная, что, если у нее ничего не получится, я смогу переснять модель на следующей неделе. Я показал ей, как пользоваться экспонометром и заряжать камеру, и она отправилась на дело. Клиент не поставил качество ее снимков под сомнение, и они были опубликованы в ходе рекламной кампании. Джун очень гордилась своей работой.

У Джун был наметанный глаз и способность ловить удачные моменты. Она стала очень успешным фотографом и работала с музейными выставками, книгами и каталогами, но в фотографии у нее не было той энергетики и целеустремленности, которые она демонстрировала на сцене.

Нашим любимым парижским рестораном был Brasserie Lipp, который открыт и в наши дни и по-прежнему служит местом встреч для деятелей театра и кино, политиков, поэтов, оперных певцов и любовников. Во время воскресного ланча можно было выяснить, кто с кем спал в ночь с субботы на воскресенье.

Покойный месье Казэ правил в своем храме железной рукой. Держа наготове ручку и маленькую записную книжку, он очень серьезно смотрел на вас над стеклами очков и, если только вы не были Жоржем Помпиду или важным постоянным посетителем, говорил: «Через три часа или наверху через час». Вы поджимали хвост и принимались ждать: никому не хотелось обедать наверху.

Чем большую известность я приобретал, тем меньше мне приходилось ждать. Сначала ожидание составляло три часа, потом два, потом час. Одним из преимуществ скандальной славы является возможность получить столик практически в любом ресторане мира. Теперь, когда я приезжаю в Париж, мне нужно лишь позвонить и сказать: «Столик для Хельмута Ньютона, пожалуйста», но иногда мне все-таки приходится ждать.