Герцогиня Буйонская, накануне признавшаяся мне, что поддерживает сношения с Испанией, тогда же изъяснила мне намерения Фуэнсальданьи, который готов был обещать нам поддержку, при условии, что и мы обяжемся его поддержать. Подобное обязательство с нашей стороны могло быть подписано только Парламентом или мною. Фуэнсальданья отнюдь не доверял Парламенту, считая двух главных его вожаков, Первого президента и президента де Мема, не способными предложить ему что-нибудь дельное. А поскольку до сей поры я почти не доставлял ему возможности вступить в переговоры со мной, он полагался на меня не более, чем на Парламент. Ему было известно, сколь мало силы у д'Эльбёфа и сколь мало можно ему доверять; он знал, что герцог де Бофор в моих руках, что влияние его, по причине его бездарности, совершенно призрачно. Постоянные колебания герцога де Лонгвиля и умственная скудость маршала де Ла Мота были ему никак не с руки. Он доверился бы герцогу Буйонскому, но герцог Буйонский не мог поручиться ему за Париж: он не имел в нем никакой власти, да вдобавок подагра, приковывавшая его к постели и мешавшая ему действовать, давала повод сторонникам двора сеять в народе сомнения на его счет. Все эти обстоятельства, которые смущали Фуэнсальданью и, без сомнения, могли побудить его попытать счастья в Сен-Жермене, где недаром боялись, как бы он не объединился с нами, все эти обстоятельства могли измениться к выгоде партии лишь в том случае, если бы Парламент заключил договор с Испанией, что было совершенно невозможно, или если бы я сам дал испанцам недвусмысленное обязательство.

Сент-Ибар, памятуя о том, что когда-то я продиктовал ему инструкцию, в которой предлагал подписать обязательство такого рода, был уверен, что я не изменил своего намерения, поскольку согласился выслушать испанцев; хотя Фуэнсальданья держался другого мнения по причине, которую я изложил, он все же приказал своему посланцу сделать попытку [134]заручиться моей подписью и даже передать мне, что не окажет нам никакой поддержки, пока это предварительное условие не будет выполнено. Посланец графа, прежде чем явиться к д'Эльбёфу, два дня совещался с герцогом и герцогиней Буйонскими и высказал им все начистоту, что и побудило герцогиню стать со мною в этом вопросе откровеннее, нежели прежде. Но то, что я, нуждаясь в немедленной и безотлагательной помощи, решился когда-то предложить в инструкции, о которой только что упомянул, более мне не подходило. Отныне нельзя было сохранить в тайне договор, который непременно должен был быть подписан также военачальниками, из которых одни были мне подозрительны, а других я страшился. Я заметил, что г-н де Ларошфуко весьма поколебал доброе расположение ко мне герцогини де Лонгвиль 141, а стало быть, я не мог положиться на принца де Конти.

Я уже описывал вам характер герцога де Лонгвиля и способности маршала де Ла Мота. О герцоге д'Эльбёфе мне добавить нечего. Зато в герцоге Буйонском, поддержанном Испанией, с которой, беря во внимание Седан, он имел интересы общие, я усматривал нового герцога Майенского, который с первого же дня возымеет еще множество других видов, никак не согласных с выгодою Парижа, и со временем с помощью кастильских козней и денег может изгнать из Парижа коадъютора, подобно тому как во времена Лиги тогдашний герцог Майенский изгнал кардинала де Гонди, двоюродного моего деда 142. Совещаясь с герцогом и герцогиней Буйонскими об испанском посланце, я не утаил от них ни одного из своих соображений, в том числе и последнего, сдобрив его, разумеется, самыми милыми и учтивыми шутками. Герцогиня Буйонская, которая прибегала к кокетству, притом более на словах, нежели на деле, лишь с одобрения своего супруга, на сей раз пустила в ход все свои чары, которые сделали бы ее одной из самых обольстительных в мире женщин, будь она даже столь же безобразна собой, сколь на самом деле была прекрасна, — так вот она пустила в ход все свои чары, чтобы убедить меня, не колеблясь, сговориться с испанцами, ибо, мол, ее супруг и я, связанные особенным союзом, будем всегда иметь столь значительный перевес над остальными, что они окажутся совершенно для нас безопасны.

Герцог Буйонский, человек весьма умный, понимал вполне, что я рассуждаю и действую сообразно с истинной своей выгодой, — он вдруг поддержал меня, руководясь правилом, которое должно было бы быть общим для всех, а меж тем почитается лишь редкими. Из всех, кого я знал, он один никогда не упорствовал в том, чего не надеялся достигнуть. Вот и теперь он даже любезно вошел в мое положение. Он сказал герцогине Буйонской, что, принимая в соображение мое звание, я ставлю на верную карту: междоусобица может завтра же утихнуть, а архиепископом Парижским я останусь до конца моих дней; имея более других интереса в том, чтобы спасти город, я не менее усердно должен стараться о том, чтобы не оставить на себе позорного пятна в будущем; однако, выслушав все сказанное мною, он полагает, что дело можно уладить. И тут он [135]предложил план, который не приходил мне в голову и который я вначале не одобрил, ибо он показался мне неисполнимым, но, по зрелом размышлении, я в свою очередь согласился с герцогом — план состоял в том, чтобы принудить Парламент выслушать посланца, ибо это привело бы к исполнению почти всех наших желаний. Испанцы, которые этого не ждут, будут приятно поражены; Парламент, сам того не сознавая, сделает шаг, его обязывающий, а военачальники после такого поступка, который впоследствии может быть истолкован как молчаливое одобрение корпорацией мер, предпринятых частными лицами, вправе будут завести переговоры с испанцами. Герцогу Буйонскому нетрудно будет убедить Арнольфини, сколь большую выгоду для него самого представит возможность первым же нарочным сообщить эрцгерцогу, что палата пэров Франции приняла письмо от военачальника испанского короля в Нидерландах и его посланца. Герцог надеялся пространной шифрованной депешей дать понять графу Фуэнсальданья, что дальновидная политика требует оставить в партии человека, который, действуя с ним заодно, по наружности не будет замешан ни в каких связях с Испанией; в случае необходимости он сможет противостоять разногласию, а союз с врагами государства неминуемо породит таковое в партии, сторонникам которой, памятуя о Парламенте, надлежит соблюдать в отношениях с Испанией осмотрительность не в пример большую, нежели во всяком другом вопросе; роль эта, в силу моего сана и звания, более всего подходит мне и, по счастью, столь же отвечает выгоде общей, сколь и моей собственной. Вся трудность состояла в том, чтобы убедить Парламент принять представителя эрцгерцога, а меж тем только эта аудиенция и могла заменить в глазах посланца мою подпись, до получения которой, по его словам, ему приказано было ничего не предпринимать. Но тут мы с герцогом Буйонским решили положиться на судьбу; недавний случай с герольдом, которого не допустили в город под самым пустым предлогом, внушал нам надежду, что Парламент не откажет принять испанского посланца, чью просьбу об аудиенции мы не преминем подкрепить самыми убедительными доводами.

Аудиенция эта, на которую в Брюсселе даже и не рассчитывали, была весьма на руку нашему бернардинцу, и он несказанно обрадовался предложению. Он составил донесение эрцгерцогу в самом желательном для нас смысле и, не дожидаясь на него ответа, заранее пообещал нам исполнить все наши приказания. Выражение это он употребил не всуе: впоследствии мне стало известно, что ему приказано было во всем и всегда безусловно повиноваться распоряжениям герцога и герцогини Буйонских.

Вот как обстояли дела, когда герцог д'Эльбёф предъявил нам, как совершенную неожиданность, записку, присланную ему графом де Фуэнсальданья. Надо ли вам говорить, что я не колеблясь предложил, чтобы посланец эрцгерцога доставил письмо своего господина в Парламент. Вначале к моему предложению отнеслись как к самой отъявленной ереси, и, можно сказать без преувеличения, оно было едва ли не освистано всеми собравшимися. Я упорствовал в своем мнении, подкрепляя его доводами, [136]которые никого не убедили. Старый президент Ле Коньё, обладавший умом более гибким и заметивший, что от времени до времени я ссылаюсь на письмо эрцгерцога, о котором до сей поры не было и речи, присоединился вдруг ко мне, не открыв, однако, истинной причины своего поведения, а она заключалась в том, что он был уверен: мне стала известна подоплека дела, и она-то и побуждает меня упорствовать. И поскольку беседа наша протекала довольно беспорядочно и спорящие переходили от одного к другому, он шепнул мне: «Отчего бы вам не поговорить со своими друзьями с глазу на глаз? Все бы устроилось по-вашему. Я вижу, вы осведомлены о новостях более того, кто полагает, что сообщил их нам». Признаюсь вам, я устыдился содеянной глупости, ибо понял, что замечание Ле Коньё может быть основано лишь на неосторожных моих словах о письме эрцгерцога Парламенту — на самом деле письмо это было всего лишь подписью на чистом листе бумаги, который мы заполнили у герцога Буйонского. Я стиснул руку Ле Коньё и сделал знак де Бофору и де Ла Моту; президенты де Новион и де Бельевр присоединились к моему мнению, а я выводил его единственно из того, что помощь Испании, к которой мы вынуждены прибегнуть как к лекарству от наших болезней, лекарство, однако, опасное, знахарское, — оно непременно погубит частных лиц, если не пройдет предварительно через перегонную печь Парламента. Мы все просили герцога д'Эльбёфа убедить бернардинца решить в согласии с нами лишь одно: какую форму ему надлежит соблюсти в своем поведении. В ту же ночь мы с Ле Коньё явились к бернардинцу и в присутствии герцога д'Эльбёфа за великую тайну объявили ему все, что желали сделать гласным, — накануне мы с герцогом Буйонским уже сговорились о том, что посланец должен сказать Парламенту. Бернардинец все исполнил весьма ловко, показав себя человеком смышленым. Я изложу вам подробно речь, которую он там произнес, но прежде расскажу вам о том, что произошло в Парламенте, когда он попросил аудиенции или, точнее, когда принц де Конти попросил ее для него.

Президент де Мем, дядя тому, кого вы знаете нынче под этим именем 143, человек на своем поприще весьма даровитый, но по причине снедавшего его честолюбия и по своей неслыханной трусости до раболепия преданный двору, так вот этот самый президент де Мем при одном упоминании о посланце эрцгерцога испустил вопль, куда более красноречивый и патетический, чем все, о чем я читал в этом роде у древних. «Возможно ли, Ваше Высочество, — воскликнул он, со слезами на глазах обернувшись к принцу де Конти, — чтобы французский принц крови, восседая на креслах, украшенных королевскими лилиями, предлагал принять посланца самых заклятых врагов французских лилий?»

Предвидев эту бурю, мы предоставили герцогу д'Эльбёфу стать жертвой первых ее раскатов, но он довольно ловко вывернулся из затруднения, объявив, что та самая причина, какая побудила его сообщить своему командующему о полученном им письме, не позволяет ему рассуждать о нем в его присутствии. Было, однако, необходимо, чтобы кто-нибудь [137]расчистил путь и приготовил корпорацию, над которой первые впечатления имеют власть неодолимую, к первым мыслям о мире сепаратном и о мире общем, предложить который должен был посланец. То, как с самого начала встретят упоминание об испанце Апелляционные палаты, могло решить, дадут ему аудиенцию или нет; вот почему, рассмотрев дело со всех сторон, мы решили, что лучше уж заронить в Парламенте подозрение о существовании известного сговора, нежели уклониться от принятой и любезной Парламенту процедуры и не представить на рассмотрение ему снадобье, которое нам станет расхваливать испанский посол. Впрочем, должно сказать, что в корпорациях, которые зовутся уставными, малейшее подозрение в сговоре способно погубить любые самые справедливые и разумные начинания. Я уже когда-то говорил вам об этом, а в теперешних обстоятельствах эта опасность смущала нас более, чем когда-либо прежде. Я восхищался герцогом Буйонским, которому принадлежало решение, чтобы разговор о посланце начал принц де Конти. Герцог принял его без колебаний, а ничто не свидетельствует так об уме выдающемся, как умение из двух зол выбирать меньшее. Итак, я говорил вам о президенте де Меме, который воззвал к принцу де Конти, а потом, оборотившись в мою сторону, сказал: «Как же это так, сударь? Под самым пустым предлогом вы отказываетесь принять герольда вашего Короля?» Ни минуты не сомневаясь в том, каково будет продолжение сей апострофы, я поспешил ее предупредить. «С вашего позволения, сударь, — возразил я ему, — я не стал бы называть пустыми основания, освященные постановлением Парламента».

При этих словах в палате поднялся страшный шум, заставивший умолкнуть президента де Мема, который и впрямь выразился крайне неосторожно и тем, без сомнения, против собственной воли, помог бернардинцу получить аудиенцию. Видя, что Парламент клокочет и бурлит, негодуя на президента де Мема, я вышел, не помню уж под каким предлогом, поручив советнику Апелляционной палаты Катресу, самой отчаянной голове в этой корпорации, подогревать перебранку, ибо уже неоднократно убедился: чтобы провести в палатах какое-нибудь из ряда вон выходящее предложение, нет средства лучше, нежели натравить молодежь на стариков. Катресу отлично справился с моим поручением; он накинулся на президента де Мема и Первого президента, коля им глаза неким Ла Райером, пресловутым откупщиком, которого Катресу поминал всякий раз, когда просил слова, о каком бы предмете ни шла речь. Наконец оба президента, обозленные неуместными речами Катресу, потеряли терпение и обрушили на него свою ярость, но того горячо взяли под защиту члены Апелляционных палат. Настала минута обсудить вопрос о посланце эрцгерцога, и, вопреки мнению магистратов от короны и протестующим воплям обоих президентов, а также многих других членов Парламента, большинство высказалось за то, чтобы его выслушать 144.