Но вот что он рассказал мне о существе дела. Принц был уверен, что я стараюсь настроить против него Месьё — в этом, как вы видели, он заблуждался; однако он был уверен и в том, что я всеми силами стараюсь повредить ему также и в городе, а в этом он не ошибся, и я вам уже объяснил, почему я так поступал. Принцу стало известно, что я обхожусь совсем без охраны и даже, пользуясь необходимостью хранить инкогнито, к чему меня обязывает церемониал, всячески показываю, сколь я уверен в своей безопасности и сколь полагаюсь на расположение ко мне народа, несмотря на самое буйное его непокорство. Принц весьма умно рассудил, что со своей стороны воспользуется этим, дабы привести в исполнение один из самых блестящих и мудрых замыслов, какие знал наш век. Он решил утром в день ассамблеи муниципалитета взбунтовать народ, явиться прямо ко мне в дом к десяти часам, поскольку было известно, что в эту пору у меня почти не бывает посетителей (утренние часы я обыкновенно посвящал занятиям), учтиво усадить меня в свою карету, препроводить за ворота города и там у заставы по всей форме запретить мне возвращаться в Париж. Расчет его был безусловно верен, ибо умонастроение парижан было таково, что те самые люди, какие, будь у них время на раздумье, с оружием в руках встали бы на мою защиту, теперь одобрили бы Принца, ведь когда революционные бури столь велики, что поддерживают умы в непрестанном кипении, умелый игрок, первым ловко бросивший мяч, всегда встречает сочувствие. Я был беззащитен. Принц овладел бы монастырем без единого выстрела, и я, быть может, оказался бы за воротами города, прежде чем в нем поднялась тревога, способная этому помешать. Замысел Принца был безупречен: Месьё, сраженный происшествием, стал бы им восторгаться. Муниципалитет, которого Принц тотчас уведомил бы о содеянном, затрепетал бы. Великодушие, с каким Принц со мной обошелся, снискало бы всеобщую хвалу. А я весьма упал бы в общем мнении оттого, что позволил застигнуть себя врасплох, — каюсь, с моей стороны и впрямь было неосторожно и безрассудно не предусмотреть подобной опасности. Судьба, однако, обратила против Принца этот превосходный план, увенчав его таким успехом, каким могла бы увенчать самый злодейский заговор.

Поскольку возмущение началось вблизи площади Дофина, где бунтовщики требовали от всех прохожих, чтобы они украшали свои шляпы пучками соломы 510, советник Парламента, приближенный Принца де Кюмон, которому, как и всем, кто проходил через эту площадь, пришлось подчиниться требованиям толпы, стремглав бросился в Люксембургский дворец, чтобы предуведомить Месьё и умолять его не допустить Принца, [508]находившегося в галерее, выйти на улицу во время мятежа. «Он несомненно затеян либо мазаринистами, либо кардиналом де Рецем, — объявил герцогу Орлеанскому Кюмон, — для того, чтобы погубить принца де Конде». Месьё тотчас бросился к своему кузену, — тот как раз спускался по малой лестнице, собираясь сесть в карету и отправиться ко мне, чтобы привести в исполнение свой замысел. Месьё задержал его своей властью, несмотря на сопротивление Принца, оставил у себя обедать, а затем повез в Ратушу, где должна была состояться ассамблея, о которой я рассказывал. Поблагодарив муниципалитет и напомнив о необходимости обдумать средства борьбы против Мазарини, принцы покинули Ратушу. Тем временем появился королевский герольд с приказом перенести ассамблею на восьмое число; вид герольда взбудоражил народ, который собрался на Гревской площади и с криками требовал, чтобы муниципалитет действовал заодно с принцами. Несколько офицеров, которым принц де Конде утром повелел вмешаться в толпу, не получив ожидаемого приказа, не знали, куда направить ярость толпы, и она излилась на то, что оказалось под рукой.

Мятежники начали стрелять в окна Ратуши, подожгли двери, ворвались внутрь со шпагами в руках и убили судью-докладчика Ле Гра, советника парламента Жанври, советника Счетной палаты Мирона, одного из самых честных людей, кто пользовался особенной любовью народа. Погибло также двадцать пять или тридцать горожан; маршал де Л'Опиталь чудом избег подобной участи 511только благодаря президенту Барантену. Мальчишке-парижанину по имени Нобле — я упоминал о нем, когда рассказывал о моей стычке с г-ном де Ларошфуко в дверях отделения судебных приставов — тоже выпало счастье оказать в этом случае услугу маршалу. Вы легко вообразите впечатление, произведенное в Париже поджогом Ратуши и кровью, в ней пролитой 512. Сначала все оцепенели, в мгновение ока лавки закрылись. Некоторое время парижане пребывали в растерянности, но часам к шести жители некоторых кварталов мало-помалу опомнились и стали возводить баррикады, чтобы остановить мятежников, которые между тем рассеялись сами собой. Правда, содействовала этому Мадемуазель: в сопровождении г-на де Бофора она отправилась на Гревскую площадь, где еще застала горстку смутьянов, которых заставила разойтись. Но злодеи не оказали такого почтения святым дарам, когда кюре церкви Сен-Жан вынес их к ним, чтобы убедить поджигателей потушить пожар у дверей Ратуши.

В разгар волнений ко мне явился епископ Шалонский; страшась за мою жизнь, он рисковал своей, ибо в эту пору опасность на улицах грозила всем без изъятия. Увидев, как мало при мне охраны, епископ стал меня стыдить; я и сам по сию пору не пойму, чем объяснить такую мою беспечность — ведь в те времена у меня была или, во всяком случае, в любую минуту могла появиться крайняя нужда в охране. Этот случай принадлежит к числу тех, что в особенности убедили меня: людей нередко чтут за то, за что их следовало бы осудить. Хвалили мою твердость, следовало [509]порицать мою неосторожность — последняя была истинной, первая мнимой; на деле я просто не подумал об опасности. Но когда мне указали на нее, я не остался безучастен; Комартен тотчас послал людей взять у него дома тысячу пистолей (у меня в доме едва набралось двадцать), чтобы я нанял нескольких солдат. Я придал их офицерам из шотландских отрядов Монтроза, которых удержал при себе с прежних времен. Маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа, дал мне сотню лучших своих солдат под началом двух капитанов того же полка, состоявших у меня на службе. Керьё привел тридцать кавалеристов роты кардинала Антонио, которыми командовал сам. Бюсси-Ламе прислал четырех человек из гарнизона, стоявшего в Мезьере. Я завалил гранатами все свое жилище и все башни собора Богоматери. На случай нападения я заручился поддержкой преданных мне жителей мостов Нотр-Дам и Сен-Мишель. Словом, я взял меры, чтобы не оказаться беззащитным и отразить врага.

Такое поведение казалось более мудрым, нежели беспечная самоуверенность, в какой я пребывал ранее. Однако на деле оно было ничуть не умнее, по крайней мере в сравнении с образом действий, какой я несомненно должен был избрать, сумей я распознать истинные мои выгоды и воспользоваться случаем, предоставленным мне судьбой. Человеку моего сана и звания было вполне естественно покинуть Париж после возмущения, навлекшего общую ненависть на партию, которая в эту пору казалась наиболее мне враждебной. Я не утратил бы при этом преданности тех фрондеров, которые были личными моими друзьями, поскольку они сочли бы мой отъезд вынужденным обстоятельствами. Мало-помалу, почти незаметно для них самих, я оказался бы оправданным и в глазах миролюбцев, которые увидели бы во мне изгнанника, пострадавшего за дело, им общее. Месьё не мог бы роптать на то, что я покинул город, который со всей очевидностью вышел у него из повиновения. Соображения выгоды и приличия принудили бы самого кардинала Мазарини щадить меня, он даже злобился бы на меня гораздо меньше, чем прежде, ибо мой поступок только выставил бы в самом черном свете поведение его врагов. Уезжая, я мог бы все устроить так, чтобы не навлечь на себя частицы общей ненависти к Мазарини: мне довольно было, не явившись ко двору, удалиться во владения де Рецев, — это сняло бы с меня даже былые подозрения в мазаринизме. Таким образом я избавился бы от повседневных своих затруднений, а также от тех, которые предвидел в будущем, притом предвидел, не умея предугадать их исход. Таким образом я терпеливо ждал бы, как Провидению угодно будет распорядиться судьбой обеих партий, не подвергаясь поминутно опасности, которая грозила мне с обеих сторон. Таким образом я снискал бы общую любовь, которую ужас перед всяким злодеянием неизбежно обращает на того, кто стал его жертвой. Таким образом по окончании смутного времени я оказался бы кардиналом и архиепископом Парижским, изгнанным из своей епархии партией, открыто стакнувшейся с Испанией; отъезд из Парижа очистил бы меня от обвинений в мятеже, отдаление от двора — от обвинений в мазаринизме; [510]приобретя все эти преимущества, я в самом худшем случае рисковал, что обе партии, объединившись против меня, обрекли бы меня на службу в Риме 513, которую они рады были бы заставить меня принять на любых угодных мне условиях; но такая служба никогда не может быть в тягость кардиналу, архиепископу Парижскому, ибо ему представляются тысячи возможностей впоследствии от нее отделаться. Я имел в виду все эти соображения и даже еще более обширные и глубокие, нежели те, что изложены здесь. Я ни на минуту не усомнился в том, что они справедливы и разумны, но ни на мгновение не захотел ими руководиться. Памятуя интересы друзей моих 514, которые полагали, что мне может наконец представиться случай оказать им услугу и возвысить их, я с самого начала решил, что они будут роптать на меня, если, выпутавшись сам из беды, я брошу их на произвол судьбы. Я ни разу не пожалел о том, что предпочел их выгоды своим собственным; предпочтение это подкрепила моя гордость, которой нестерпима была мысль о том, что могут подумать, будто я отступил перед принцем де Конде. Я признаюсь и каюсь в этом чувстве, которое, однако, в ту пору имело надо мной большую власть. То было неразумие, то было малодушие, ибо столь же неразумно, сколь малодушно жертвовать интересами важными и основательными в угоду мелочному тщеславию, всегда напрасному, если оно мешает нам совершить нечто более значительное, нежели то, чем оно себя тешит. Должно искренне признать, что одна лишь опытность учит человека придавать большее значение не тому, что уязвляет его сегодня, а тому, что непременно куда более глубоко заденет его завтра. Мне пришлось наблюдать это бесчисленное множество раз. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.

Я изложу вам в немногих словах все, что произошло там с 4 по 13 июля. Печальное это было зрелище: все первые президенты палат и даже многие советники отсутствовали из страха перед беспорядками, которые, конечно, не утихли после поджога и резни в Ратуше, и опустошение это принудило оставшихся издать постановление, возбранявшее неявку в Парламент — оно, однако, худо исполнялось. По той же причине малолюдны были и ассамблеи муниципалитета. Купеческий старшина, чудом спасшийся от смерти во время пожара, более не показывался в Ратуше 515. Маршал де Л'Опиталь отсиживался дома. По распоряжению Месьё в его присутствии немногочисленная ассамблея избрала губернатором Парижа герцога де Бофора, а купеческим старшиной г-на Брусселя. Парламент приказал своим депутатам в Сен-Дени поторопить получение королевского ответа, а в случае неуспеха, через три дня, возвратиться в Париж к исполнению своих обязанностей.

Тринадцатого июля депутаты прислали парламенту письмо вместе с письменным ответом Короля. Вот смысл этого ответа: «Хотя Его Величество имеет все основания полагать, что ходатайства об удалении г-на кардинала Мазарини — всего лишь пустой предлог, Король соизволит разрешить г-ну Кардиналу удалиться от двора, но лишь после того, как меры, должные быть приняты для установления спокойствия в королевстве, [511]соглашены будут с депутатами, присланными уже Парламентом ко двору, а также и с теми, кого угодно будет отрядить туда Их Высочествам принцам». Принцы, которые по опыту знали, что Кардинал всякий раз предлагает созвать совещание для того лишь, чтобы очернить их в глазах народа, воспротивились приглашению Короля; Месьё объявил с жаром, что это ловушка и ни он, ни его кузен не видят необходимости посылать депутатов от своего имени, совершенно доверясь посланцам Парламента. В соответствии с этим объяснением Месьё Парламент постановил приказать депутатам по-прежнему домогаться удаления Кардинала. Принцы, в свою очередь, написали президенту де Немону, заверяя его, что по-прежнему полны решимости сложить оружие, как только Кардинал будет и в самом деле отставлен.

Семнадцатого июля депутаты сообщили Парламенту, что Король выехал из Сен-Дени в Понтуаз, повелев им следовать за ним, а когда они оказали неповиновение приказу, повелел им оставаться в Сен-Дени.

Восемнадцатого июля они сообщили, что получили новое повеление Его Величества немедля прибыть в Понтуаз. Парламент в сильном негодовании предписал депутатам немедля возвратиться в Париж. Месьё, принц де Конде и герцог де Бофор сами выехали навстречу депутатам с восемьюстами пехотинцев и тысячью двумястами конников, чтобы, сопроводив их в столицу, внушить народу, что помогли магистратам избежать величайшей опасности.