Эти белые, белые, белые скверы

С удивленными пальцами черных дерев.

Мы когда-то здесь были и прошлая вера

Наша прячется здесь, вознестись не успев.

Этот мир снегопада, он тронный и робкий.

И бело, так что больно на это смотреть.

Опускается снег на жилые коробки.

Да вот только не сможет обратно взлететь.

По стране, потонувшей в вине,

По столицам и по захолустьям,

Тот, кто был перед всеми в вине,

Шел, подрамник, сжимая до хруста.

Как он верил в свой бедный народ-

Воплощение зренья и слуха.

И за ним, от последних ворот

Увязалась базарная шлюха.

Принимали его, привечали,

Клали спать, со своею виною,

А потом от других отличали

И поили его беленою.

Уважали его старики,

Горожане и даже селяне,

И в одном городке, у реки

Затравили его кобелями.

Он лежал посреди ячменя,

В первородных слезах и в покусах,

Повторяя : " Простите меня!"

И к нему приходило искусство.

Он лежал, запрокинув лицо.

Омывал его радостный дождик.

В судный год по стране подлецов

Шел один настоящий художник...

Страны, ночлежки, попутчики...

Кто там с надеждой на лучшее?

Что там с Италией, с Данией?

Время тоталитариев.

Сядем за выцветшим столиком,

Вытянем горькую с тоником.

Годы сгоревшие заживо...

Бар называется - Анджела.

Помнишь дождливое лето?

Женщину - умницу, узницу.

Бармен нам ставил кассету

С одноименною музыкой.

Шторы, как прежде опущены,

Только порезами зажило

То, что нам было отпущено.

Дом называется - Анджела.

Старый товарищ, пропойца...

Помнишь, как дохли в Америке?

Чуть перекурим, а после

Выбросит к новому берегу.

Женщина дочку хотела,

Только не верило тело.

Только никак не отважилась.

Ночь называется - Анджела.

Наши транзитные визы

Кончатся завтрашним утром.

Ночь, революции, кризисы...

Все уже было, как будто.

Берег качнется, растает.

Берег и Бог не у каждого.

"Чао, бамбино, светает".

Свет называется Анджела.

Автопоилки нет. Скончался старый Йонас.

Он нам с порога говорил : "Привет!"

С подноса кружку брал, немного горбясь,

И вилкою чуть трогал винегрет.

Здесь публика была из той, что проще.

Мы говорили о вселенских рощах,

А после, подчиняясь большинству,

Мы выпивали по- сто, за Литву.

... Теперь здесь бар. Не повышают голос,

Но все-таки мне хочется войти.

Бесплотны, до тоски, почти что "герлз",

Но все же, к сожалению, почти.

Сегодня не накалывают чеки,

Но в лужицах пивных мизинцы чертят.

Возьму две кружки, сяду в уголок.

Здесь занавес и стерео -колонки,

Почти не утруждают перепонки.

Я выпью пива по литовский рок.

Ты мудрым был, наитишайший Йонас.

От мудрости твоей хотелось выть.

Когда ты говорил: "А что, Чюрленис?"

То ощущалось, быть или не быть.

Однажды он увел меня отсюда,

К художнику, что жил, неподалеку.

Там был канал и хмурый птичий клекот.

За серой дверью начиналось чудо.

Он тихо нес свой коммунальный крест,

Но оживала вера в человека,

В холстах провинциального Эль-Греко,

С фамилией, кончавшейся на "эс".

Он сжег холсты, юродствуя и каясь...

Потом меня укачивал "Икарус",

В каких ни будь пяти часах пути.

Я больше не вернусь сюда. Прости.

Был январь, как прорубь и плыла

Комната, где женщина спала.

Воды эту женщину качали

Приходили к женщине печали.

Совестливо прятались в углах.

Отражались в старых зеркалах.

Падал свет, рассеян и свинцов

На незащищенное лицо.

А мужчина шел всю ночь один,