Шрифт:
Это по-настоящему хорошо и по-настоящему убедительно. В самом деле, несложные, но несомненные земные радости, которых лишил себя бледный служка, умение поэта увидеть в них большую ценность – все это стоит стихотворения. Здесь само по себе жизнелюбие, лихо бьющее через край, любовь ко всяким проявлениям жизни счастливо оказались художественным обоснованием и авторской правоты, и оправданности средств выражения.
И та же самая лихость, размашистость звучали раздражающе чужеродно в таких стихах, как «Открытие ГЭС», «Россия». Те же средства выражения оборачивались декоративным стилем «рюсс»:
Вздрогнут ветви и листья.Только ахнет весь светОт трехпалого свистаМежпланетных ракет!Лихо придумано! И ярко, и броско, и впечатляюще. И при всем том безвкусно, потому что это – «придумка», украшение.
В чем же причина этой и подобных неудач?
В рассудочности – как ни странно звучит это слово в применении к буйному, своеобразному стилю Вознесенского. В рассудочности, которая неизбежна, когда стихи не вдохновлены идеей…
К счастью, эти жестокие слова относятся не ко всем из первых гражданских стихов Вознесенского. Благодаря своей талантливости он нередко делал художественное открытие там, где и не предполагал, и даже вопреки своим рассудочным замыслам.
Так был в «Мастерах», одной из его лучших вещей.
Замысел поэмы понять не трудно. Вознесенский рассказал нам, как Иван Грозный задумал выстроить храм, «чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил». А народные мастера построили такой, что «пылал в полнеба, как лозунг к мятежам». Храм дерзкий, земной, языческий.
Конечно, это спор с Кедриным, в «Зодчих» которого рассказан тот же полулегендарный эпизод, но рассказан в более печальных, строгих, «иконописных» тонах, чем хотелось бы Вознесенскому. А его мастера – бунтари, охальники.
Причем ясно, что речь – не только о строителях храма Покрова. Имя Бармы поставлено рядом с Микеланджело и Дантом, а историческая прикрепленность «Мастеров» условна. Условна и потому, что у Ивана IV не было «царевны целомудренной», и потому, что описание храма больше напоминает теперешнего Василия Блаженного с его буйной восточной раскраской (в XVI веке он был бело-розовым). Но дело не только в этом: Кедрин, давший точную историческую картину, тоже ведь переместил Рублева на полтора века.
Вдобавок Вознесенский откровенно «модернизирует» старину. Он не хочет перевоплощаться в современника Бармы, он глядит на диковинный храм искушенным взглядом современника Мичурина и Жолтовского. Получается своеобразная «комбинированная съемка»:
Здесь купола-кокосы,И тыквы-купола.И бирюза кокошниковОкошки оплелаСквозь кожуру мишурнуюГлядело с завитков —Что чудилось МичуринуШестнадцатых веков.Это хорошо увидено и очень хорошо написано. Но это сращение эпох – не самоцель. Основный смысл его – в преемственности и неиссякаемости творчества…
Поэма, добросовестно и изобретательно, то выполняя, то превозмогая первоначальный замысел, движется от одного удачного куска к другому через неудачные, необязательные. Но вот она подбирается к эпилогу:
Вам сваи не бить, не гулятьпо лугам.Не быть, не быть, не бытьгородам!..Ни белым, ни синим – не быть,не бывать.И выйдет насильник губить —убивать.И женщины будут в оврагахрожать.И кони без всадников мчатьсяи ржать,Сквозь белый фундамент травапрорастет.И мрак, словно мамонт,на землю сойдет…Ни в снах, ни воочию, нигденикогда…Врете, сволочи!Будут города!Вот где прорвалось сквозь правильную, но внешнюю, сквозь заданную тему настоящее, главное, скопившееся к концу поэмы. Это – трагедия искусства, творчества, которое выкорчевывают ненавистники народа, понимающие его бунтарскую и созидательную силу. Это – понимание творчества, как основы всего живого, того, ради чего и благодаря чему живут люди. И это в еще большей степени – превозмогание трагедии, победа, радостный крик о том, что творчество вечно, как сама жизнь.
… Но откуда же это «раздвоение» личности? Почему таланту Вознесенского приходится превозмогать его же рассудочность?
Дело в том, что он в тех стихах, о которых говорилось, еще далек от своей – завоеванной и пережитой – темы. Более того, он не сразу начал даже поиски этой темы, захлебнувшись в потоке жизненных впечатлений, каждое из которых казалось важным и самоценным.
Кто-нибудь может посмеяться над тем, что я пишу о молодом поэте Вознесенском в неизменном перфекте – «писал», «был», «создавал»… Но я это делаю сознательно. Его последние стихи приобретают новое качество.
Они могут стать мостиком к тому большому будущему, которое Вознесенскому дружно пророчат…