Еще раз взглянув на мать я поняла, что дело тут не в сумасшествии. А в чем именно, у меня не было ни времени, ни желание разбираться.

– Ма, никуда я ни с кем не ходила! Никто меня не обижал. Я просто отравилась!

Так, пользуясь подходящей ситуацией, я красноречиво хлопнула дверью, мол «знай, я у тебя гордая и неприступная». Не забыв при этом прихватить с собой банку щей, а в сенях я захватила заранее приготовленную торбу с отцовскими вещами и ринулась туда, где в это время во мне больше всего нуждался человек.

– Вась, а ты чего это в сарай бежишь, неужто живность там какая появилась?

Я вздрогнула, но это было ощутимо лишь мне. Солдатик, щупленький такой, но уж больно глазастый, заметил, как я семеню через двор, и сладко затягиваясь махоркой, поддернул меня. Странно, он обратился ко мне по имени, в то время как я понятия не имела – кто он. Просто один «из».

– Да. Крыс да мышей развожу. – Как можно шутливее выпалила я.

– А что, разве крысы еще остались? – остроумно подметил он.

– Ну, не то чтобы, но парочку воспитываю, выхаживаю, а вдруг мясные вырастут, сальные, - весело хохоча, я продолжала свой спектакль, чувствуя, как банка в кармане постепенно остывает, напитываясь морозом, но просто сбежать, я не имела права – вдруг ему вздумается за мной пойти.

– Фууу, мерзость какая! – сразу было видно, что солдату не приходилось голодать, как моей семье. В тридцатых годах у них не то что крысы, вороны были на вес золота. Мама часто мне об этом рассказывала, советовав при этом все дочиста выедать за столом. Но я и без того старательно вылизывала тарелки.

– Ладно, шутки шутками, а мне за соломой нужно сбегать, а то печь не чем будет завтра растопить. А она еще должна подсохнуть успеть, с отсыревшей долго буду возиться.

Я с опаской сделала несколько шагов в сторону сарая. Сердце сжималось от одной только мысли, что солдат может пойти за мной. Наконец во мне проснулся страх, вот только совсем некстати. Я все не решалась сделать последний шаг, и уже у самой двери, лишний раз решила убедиться - не увязался ли за мной этот «глазастый». Обернувшись, я никого не обнаружила. На нашем крыльце было пусто, а в моей душе - спокойно.

– Ну как ты, держишься?
– В сарае я обнаружила немца в том самом положении, как и оставляла. Он все так же подпирал спиной стену, а в руках сжимал пустую кружку. – Что ж ты ее держишь, в ней ведь уже ничего нет. На вот, свеженького похлебай. Это, конечно, не борщ с мясом, но все же лучше чем сухомятка.

Парень без лишних слов благодарно кивнул головой и жадно вцепился во все еще теплую банку, уже собственноручно переворачивая ее себе в рот.

– Извини, ложку забыла, - виновато поспешила оправдаться я, наблюдая за каким-то первобытным поглощением пищи.

– Данке, - на секунду прервавшись, процедил солдат.

– Что ты все время «данкаешь»? Что, совсем меня не понимаешь? Я вот за время войны и то выучила несколько ваших слов. В принципе даже могу понять о чем вы говорите, даже если сама проговорить не смогу. А ты все «данке» да «данке». Смешной.

Глотая щи, парень время от времени поднимал на меня глаза. Глаза, которые, казалось, проникают мне в саму душу. Серые, бездонные, переполненные горечью и болью, но в то же время благодарные и добрые. В них не было и тени злобы, лишь доброта.

Пока парень с аппетитом уплетал мои не хитрые блюда, я вдоволь смогла рассмотреть его. Светло-русая челка торчала из под неуклюжей каски, падая на перебинтованный накануне лоб. Густые брови. Глаза внешние уголки которых располагались ниже внутренних, чем придавали общей картинке еще более печальный вид. А еще они немного выпуклые, совсем чуть-чуть. Нос очень смешной формы в виде капли срывающейся с рукомойника и замершей на несколько секунд. А губы очень красивые, широкие такие, пухленькие, немного не вписывающиеся в общий облик слегка вытянутого лица. Такими губами зачастую обладали НАШИ круглолицые богатыри, а на сухоньком лице немца, они выглядели забавно и даже неуместно.

Я отметила, что он был молод, года на три-пять старше моего. А еще, он мне очень понравился. Вот так просто, взял и понравился. Такой потешный он был, такой беспомощный и такой запретный. Он не был тем беззаботным, уверенным в своей победе фашистом, которые зачастую селились у нас. И не был ненавидящим врага до дрожи во всем теле нашим, которых я тоже много перевидала. Он был тем, кому мне захотелось отдать все свое нерастраченное тепло и заботу. В свои семнадцать во мне проснулось что-то наподобие материнского инстинкта, который выплеснулся на этого раненного немецкого солдата, словно на раненного воробышка. Мне просто захотелось помочь ему. От чистого сердца – помочь.