Шрифт:
— Что случилось? — крикнул Солист.— Что с лодкой?
— Не знаю, — сказал Круль. — Он сунул мину в рулевой отсек.
Солист с силой ударил себя кулаком в ладонь. Матрос внизу поднял голову и что-то прокричал.
— Ты будешь говорить по-английски, черт тебя задери, азиатская морда! — заорал Круль. — Что, что там произошло?
— Он говорит, что разнесло все рулевые тяги, — перевели ему. — Он говорит, что не может их починить.
Матрос дернул за трос и его стали вытягивать вверх. Круль посмотрел на его плоское с щелочками-глазами лицо и с отвращением сплюнул.
— Это сделаю я — капитан Военно-морских сил США, командир ядерного ракетоносца! Раз ваш вонючий слесарь-механик не может! Вы были и всегда будете отсталой страной, жопой мира, вы...
— Ты действительно сделаешь это? — прервал его социологический монолог Солист.
— Да, — сказал Круль. — Я сделаю.
Мы сможем всплывать, погружаться, красться вдоль береговой линии, совершать противоминные маневры, становиться раком и все, что хочешь.
— Я сделаю тебя адмиралом! — сказал Солист и, тронув за плечо Негра, пошел назад на «Миссури».
— Мне нужна одна газовая горелка, один сварщик и один гаечный ключ! — закричал Круль, тыча для убедительности в лица корейцев поднятым указательным пальцем.
Матросы засуетились, торопясь принести ему все это.
— Кейти, держись, — шептала Джоан. Она посыпала ему рану стрептоцидом и теперь тщательно забинтовывала ее. Кейт был бледен. Временами он, казалось, терял сознание. Перед ним постоянно возникали черные фигуры из его сна. Они хватали его за руки и ноги и заталкивали в густую, как нефть, жидкость. Кейт сопротивлялся, и тогда фигуры били его кулаками по спине, и ужасная боль насквозь пронзала его.
— Держись, Кейти, — шептала Джоан.
Она достала из аптечки шприц, набрала в него очень сильное обезболивающее и сделала ему укол в бедро.
Солист вошел в рубку, где колдовал над приборами доктор Патлокк. Тот щелкал кнопками и в бессильной ярости пинал ногами столы. Обнаружить причину поломки доктору до сих пор не удалось. Системы вооружения крейсера бездействовали по-прежнему.
— Ну как, доктор? — поинтересовался Солист.
— Ну как..., ну как...! — заорал тонким голоском доктор. — А мне нечего сказать! Представьте себе, мистер Умник! Что бы они не сделали, они умнее меня! Ни черта не работает! Так что отвяжитесь и идите, оттрахайте лучше сами себя в задницу!
Он повернулся к Солисту спиной, но тот схватил его за плечо, с силой развернул к себе, и дуло его пистолета уперлось доктору в переносицу. У доктора отвисла челюсть. Выпучив глаза, он в ужасе смотрел, скосив зрачки к переносице, на пистолет в руке Солиста. Лицо у него при этом было совершенно дебильным.
— Я сначала оттрахаю тебя, и так, что тебе мало не покажется, — злобно прошипел Солист. — Работай, ублюдок. Думай. Подключи если хочешь, и спинной мозг. Если нас начнут бомбить, я убью тебя первым. Вырежу тебе сердце тупым ножом. Заставлю жрать собственную печень! Твои яйца...
— Ладно — ладно, — прошептал перепуганный доктор.— Дай мне еще время, еще немного. Я придумаю что-нибудь!
— Так-то лучше! — ухмыльнулся Солист и убрал пистолет.
— Но учти, — добавил он. — Через двадцать минут я пришлю вот его поторопить тебя.
И Солист указал на стоящего в стороне огромного негра. Негр выкатил белки и усмехнулся звериной ухмылкой.
— Так что в твоих интересах закончить до этого, — сказал Солист и пихнул доктора пальцем, в живот. — Давай. Время пошло.
Доктор вскочил и, как ошпаренный, кинулся к судовым компьютерам.
Кейт Рейбок очень часто думал о смерти. Еще ребенком он интуитивно осознавал неизбежность встречи с ней, и может быть поэтому в детстве на его лице время от времени появлялся и вновь исчезал отпечаток какой-то трагичности. Когда же от рук грабителей у семилетнего Кейти погибли родители, этот отпечаток стал постоянным. Родственники и друзья больше не удивлялись, что во время даже самых веселых игр во взгляде Кейти остается что-то очень печальное. Его мать была еврейкой, и родственники предпочитали объяснять эту трагичность именно принадлежностью Кейти к народу, где ощущение трагизма и печать его на лице уже несколько веков являются нормой и даже некой отличительною чертой.
Но дело было, конечно, не только в еврействе Кейти. В отличие от своих приятелей, в том числе и евреев, он с некоторого возраста стал постоянно ощущать присутствие смерти в нашей жизни, ее прикосновение к каждому проходящему дню. Ибо в каждом дне жизни Кейта— как, впрочем, и любого другого человека,— в той или иной форме присутствовала смерть. Но так отчетливо чувствовал это только, пожалуй, Кейт.
Он рано понял, что именно он, он лично, он — такой живой, с блестящими умными глазами, с бьющимся сердцем, с розовой кожей, дышащий, улыбающийся Кейти, скоро умрет. Обратится в прах. В пыль. В ничто. Неважно, случится это через пять часов, или сто семьдесят девять дней, или восемьдесят шесть лет. Неважно, потому что и девяносто пять, и сто шестьдесят, и двести лет, самая долгая человеческая жизнь — ничто по сравнению с Вечностью, ничто по сравнению с Богом. Ничто по сравнению с жизнью, которая была до него и которая будет после.