— Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.

Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.

— Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? — волновалась мама. — Какой ужас, какой ужас!

— А Михалыча-то зачем? — робко спросил я.

— Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, — говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.

Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.

— Хотите ужинать? — спросила мама, наверное сама даже не понимая, что говорит, только чтобы не молчать.

— У меня все готово, садитесь ешьте, — ответила тетка Дарья.

Мы с Сережей ничего не отвечали.

Сколько времени мы так просидели в этой комнате, уютно освещенной висячей лампой, не помню. Но теперь даже свет этой лампы казался тревожным, полным какого-то зловещего предзнаменования.

Вдруг во входную дверь снова раздался стук, но уже совсем другой — знакомый.

— Пришел. Что-то скоро. Может, ничего и не было, — проговорила мама и побежала открывать.

Мы тоже бросились в переднюю.

Михалыч вошел, разрумянившись от мороза. Лицо у него было веселое.

— Ну как, не судили, что сказали? — прямо накинулась на него мама.

— Кого, за что судили? — весело переспросил Михалыч. — Да дайте мне хоть раздеться — все по порядку расскажу.

Михалыч разделся, прошел в столовую, сел к столу и закурил.

— Ну-с, — начал он, — что же мне вам, собственно, рассказать?

— Ах, говори скорее. Только все по порядку, — торопила его мама.

— Был я у больного. В штабе у них. Там одному плохо сделалось, сердечко зашалило. Остукал, ослушал его, велел в больницу отвезти. Ничего опасного нет. Но уж обстановка-то у них совсем не для больного. Накурено. Койки одна к другой. Винтовки в углах. Пулемет у входной двери. Где ж там с больным сердцем лежать? Да и ухаживать за ним некому. Вот я его к нам в больницу и отправил: пусть полежит денек-другой на чистой постели, в чистой палате, отдохнет, оправится немножко.

— Что ж, он сам-то, больной этот, обрадовался, что в больницу поедет? — спросила мама.

— Очень обрадовался. Говорит, спасибо, товарищ доктор, что в положение вошли, а то тут тяжко больно, мочи нет никакой.

— Слава богу, — облегченно вздохнула мама. — А я-то думала насчет того раненого тебя вызывали.

— И о нем тоже разговор был, — ответил Михалыч. — Я с самим начальником, с Дмитрием Ивановичем, о нем говорил.

— Ну и что же? — заволновалась мама. — Когда же суд, что он сказал?

— И суда никакого не будет, — весело улыбнувшись, ответил Михалыч.

— Да что ты говоришь! — воскликнула мама. — Как — не будет? Простил, простил, значит? Ну, расскажи, расскажи все по порядку.

Михалыч уселся поудобнее.

— Осмотрел я парня, в больницу отправил. Гляжу — подходит ко мне сам начальник. Поздоровался, отрекомендовался — товарищ Неделин. Очень приятно, говорю, а я — доктор Полилов. Пригласил он меня в свою комнату. Там и кровать, и письменный стол. В углу тоже винтовки стоят. Тут же несгораемый шкаф, наверное, документы какие-нибудь хранятся. А на шкафу гармонь, гитара и мандолина. Вообще не поймешь: то ли спальня, то ли кабинет, то ли клуб какой! Усадил меня Неделин на стул, сам напротив на кровать уселся, стал расспрашивать про город, про уезд, какой народ живет, какие настроения. «Вы, говорит, доктор, с народом постоянно общение имеете. Вам, говорит, многое, наверно, известно».

— Ну, а ты что? — не вытерпела мама.

— Что — я? — пожал плечами Михалыч. — Говорю ему: «Это верно, с народом я постоянно общение имею, каждый день полна больница. Только разговор-то у меня с народом совсем на другие темы: как живот действует да не колет ли под ложечкой? Разговор-то у нас совсем не политический».

— А он что?

— Смеется. «Это верно, говорит, вам в больнице некогда в разговоры пускаться. Не до того. Успевай только больных принимать да рецепты выписывать». — «Вот именно, говорю, тут уж не до рассуждений». Неделин только головой закивал: «Верно, верно». Помолчал немного, а потом вдруг спрашивает: «Ну, а как там в больнице герой-то этот поживает?» — «Какой герой?» — «А тот, что разоружать моих молодцов надумал, винтовку вырывал». — «Да что ж, говорю, рана заживает, а пальцев нет, одна культя осталась». Неделин только рукой махнул. «Вот, говорит, дурак-то! Куда, зачем, спрашивается, на рожон лез? Хорошо еще, совсем дурака не убили. Я справки наводил: семья ведь — жена, трое детей, а средств никаких. Мы уж ребятишкам крупы, муки, сахару малость подкинули».

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками мама. — Смотри, какие люди! Правда, значит, говорят, что они за народ. С виду сердитые, с винтовками. А вот поди ты! Ну, а про самого-то, про отца, что он сказал?

Об этом я сам его спросил. Говорю: «Товарищ Неделин, больной скоро поправится. Когда же судить будете: как выйдет из больницы или раньше?»

— А он что? — спросила мама.

— Расхохотался. «Судить, спрашивает, за что же судить, — за глупость? Ну, за это следует господа бога судить, что он дураков на земле развел. Мы за это не судим». А потом помолчал и уже совсем не шутя говорит: «Мы, товарищ доктор, с врагами народа боремся. А этот не враг. Он сам прежней жизнью обижен, весь век у купца в приказчиках прослужил, а ничего, кроме нищеты, не выслужил. Трое детей, ни обуть, ни одеть по-настоящему не во что. За таких, как он, мы сами боремся. Это не враг, а просто темный человек, сам не может друзей от врагов отличить. Купец его обирает, соки из него сосет, а он его же защищает, на рожон из-за него лезет. Таких, как он, не судить, а учить, просвещать нужно, чтобы сами поняли, кто им друг, а кто им недруг.