Факундо распрягал пегашку, Ма Ирене выгружала мешки, и все прислушивались к разговору. Устами младенца глаголет истина! Мой младенец был не глупее многих, но младенцем оставался и он.

– Почему ты называешь эту собаку братом?
– спросила нинья.
– Это его кличка?

– Нет, его зовут Серый. Он правда мой брат - молочный брат. Его мать сожрал крокодил, и моя мать взяла его к себе и выкормила своим молоком.

Могу поклясться, что по ее белому, не тронутому загаром лицу пробежала тень страха. Но она с собой совладала и сказала моему сыну:

– Ты умный мальчик, хоть и мал еще.

– Я не мальчик, - ответил он, отведя пытавшуюся его погладить маленькую белую ручку.
– Я мужчина и боец, я умею воевать не хуже остальных. Вряд ли кто из твоей родни может похвастаться таким в семь лет, да и из моей тоже.

Марисели пребывала в замешательстве, но нашлась и протянула сорванцу руку:

– Рада знакомству с таким мужественным юношей. Вижу, что ты достойный крестник моего Филомено.

Мне этот разговор сказал многое: и о моем так рано повзрослевшем ребенке, и об этой белокурой девушке, на чьем запястье лежала рука моего названого брата.

Она придумала что-то, что позволило ей провести у нас дня два или три, - кажется, сказала, что едет куда-то на богомолье, но только ей для богомолья церковь не слишком требовалась, она могла молиться, став на колени лицом к востоку и перебирая агатовые четки, в любом месте, или просто замереть на минуту-другую на ходу, беззвучно что-то шепча губами. Молилась истово и от души - не чета, скажем, сеньоре Белен, ходившей в церковь и бывшей набожной по обязанности, ровно настолько, насколько это необходимо для дамы ее положения.

Для молитвы, конечно, подходила и старая хижина с прохудившейся крышей. Для ночлега, боюсь, она показалась слишком неуютной. Нам пришлось немало потрудиться, чтобы устроить более-менее сносную постель для ниньи - мне и Ма Ирене. Нинья отважно провела там две ночи.

Со мной она заговорила в первый же вечер. Было заметно, что она смущена - теребила веер, совсем не нужный в ночной прохладе, не знала с чего начать. Сердце болело глядеть на нее, ничем не напоминавшую ту фурию, разорвавшую рубаху на кающемся грешнике, - скорее, похожую на ту, что испугалась поутру черноты своего возлюбленного. Как эти две могли уместиться в одной?

– Ты мудрая женщина, Кассандра. Я много слышала о тебе - так же, как обо всех вас. У меня... у меня очень трудный вопрос. Я... то есть мы... Мы с Филомено уже много времени вместе, и до сих пор у нас нет ребенка. Я слышала, что ты помогла своей прежней хозяйке. Может быть, ты сможешь помочь и мне?

Тут я рассказала ей, как все было на самом деле. Ее эта история удивила, но самообладанием она была под стать своему Каники, только на другой лад, - бровью не повела, лишь спросила: как же быть? Насколько, - она запнулась, - насколько ей известно, у Филомено не было детей, по крайней мере (тут от ее щек потянуло жаром) никакая негритянка не говорила, что имеет ребенка от Каники, - и едва не заплакала при этом, и в сердце меня так кольнуло - потому что это был признак живого чувства, живой любви, старательно загоняемой вглубь. Их действительно было две, яростный нежный ангел и девушка, воспитанная в старых испанских традициях...

Я о многом ей сказала в тот вечер, - долго, долго говорили мы, и никто нас не беспокоил. Нинья, ах, нинья, она была моложе меня на пять лет, а казалось - на целую вечность. Я помогала ей улечься в постель, - удивляясь тому, насколько хорошо помнят пальцы то, о чем голова забыла, казалось, начисто; я говорила ей вещи, которые переворачивали с головы на ноги все привычные ей истины, и порой у ниньи пылали уши - как всякой благовоспитанной девице, ей было страшно говорить о том, что случалось делать, а назвать вещи своими именами было жесточайшим табу не только для девиц - я в этом убедилась.

– Ты уверена, что хочешь ребенка, нинья? Он сильно усложнит твою жизнь. Хочешь? А от кого, от святого духа или от твоего мужчины? Брось пост и молитвы, набери крепкое, тугое тело и люби его крепче, так, как он любит тебя - с огнем и радостью. Грех любострастия? Чушь несусветная. Есть грехи пострашнее. Мы тут все, например, висельники и грешники. Ах, невинные? А что ты себе приписываешь в грехи то, что с грехом рядом не лежало! Анха, совокупление любящих душ. Это ты права. Это не шутка. А зачем тогда бог дал тело с его способностью любить и радоваться любви? Умертвлять вожделения плоти? А разве они не богом даны? Сатаной? Если б сатаной, ты бы на моего мужа смотрела, а ты смотришь на своего единственного.

Запомни: другого такого нет.

– Я знаю, - кротко молвила она.

– И другой такой, как ты, нет. Мой сын сказал правду: тот, кого зовут Каники, не полюбит всякую. В тебе есть горячая, живая душа - как у него.

– Если я буду любить его так, как ты говоришь, мне кажется... кажется, что бог не продлит нам нашего счастья.

– Оно и так слишком хрупко. Когда оно оборвется, жаль будет, что оно не было полным... потому что ты его любишь, нинья, любишь так, что тебе страшно признаться в этом себе самой.