Красавка во сне и наяву грезила о нем. В черные осенние ночи она почти не спала. Вот сверху падает звезда, и ей уже чудится, что это сам великий Лох в звездном сиянии идет к ней. А что там за шум на пороге?

Плывут, кружатся листья по реке. Вот и солнце уже редко стало заглядывать на плес. А Лоха все нет и нет…

Как-то рано утром на плес заявился темно-розоватый запыхавшийся крючок.

–  Пойдем на коп. Я уже который день ищу себе подругу.

–  С тобой на коп?
– Красавка едва не рассмеялась, так смешон и самонадеян был этот маленький нахал.
– А что я там не видела?

–  Как? Неужели тебя не тянет на коп? Все семги гуляют в это время на копах.

–  Мне нечего там делать. Я жду великого Лоха.

–  Великий Лох, великий Лох… - обиделся крючок.
– Подумаешь, зафорсила! Я тоже когда-нибудь вырасту большой.

Бедный карапуз! Он даже не понимает, о каком Лохе идет речь…

В следующие дни еще приходили крюки - маленькие уродливые заморыши с длинными костлявыми головами. И все они звали, умоляли ее пойти с ними на коп.

–  О, какая ты бессердечная!
– в один голос стонали они.
– Зачем ты мучаешь нас?

Нет, она не хотела мучить их. Но что ей поделать с собой, если ее не тянет на коп? И потом, разве затем она пришла сюда, чтобы поиграть с этими молокососами на дресве?

Сыплет белой крупой сверху. По утрам ледяная корка вырастает у берегов. А великий Лох все еще не подает вестей о себе. Может быть, он забыл о ней? А может, она слишком самонадеянна? Кто сказал, что именно к ней, а не к другой семге придет царственный Лох?

Однажды, лежа на дне плеса и прислушиваясь к речным звукам, она вдруг почувствовала странное, незнакомое томление во всем теле. Ее неудержимо потянуло на дресву, на мелкий рассыпчатый галечник.

Она взмолилась:

–  О великий Лох! Я старалась жить по твоему закону. Я долго ждала тебя. Почему же ты не идешь?

Немо и пусто вокруг. Ни звука не услышала она в ответ. «А может быть, я провинилась в чем-нибудь?
– пришло ей вдруг в голову.
– Может, я прогневала великого Лоха тем, что отказалась пойти на коп с его сыновьями? И он наказывает меня за гордыню? Но где, где они, эти крюки? Куда подевались?»

Она бегала взад-вперед по плесу, спускалась за пороги. Крюков не было.

Наконец, совершенно измученная, вся охваченная нестерпимым желанием, она приткнулась к дресве на приплаве у порога.

Была кромешная ночь. Плыли, сшибаясь в темноте друг с другом, мохнатые льдины. Хрустела дресва, скатываясь в порог.

Красавка рыла коп. Рыла неистово, безрассудно, повинуясь всесильному инстинкту продолжения рода. А потом, когда яма была готова, она обессиленно свалилась в нее и снова - в который раз!
– зашептала горячо и призывно:

–  О великий Лох! За что ты караешь меня? Ну пусть я недостойна тебя. Пускай забыл ты обо мне. Но ведь у тебя много сыновей! И что тебе стоит прислать одного из них! Ну хоть самого- самого захудалого крючка…

И только признесла она эти слова, как в горловине порога послышался звон и грохот, а затем все вокруг задрожало от яркого, ослепительного света, точно само солнце заполыхало в ночи.

Ничего подобного не видела она в своей жизни. Это Лох, сам великий Лох идет к ней. Кто же еще может ходить в таком громе и лучезарном сиянии? Вот оно, счастье, вот награда за все страдания и муки, которые она претерпела в реке!

Сладостная истома волнами заливала ее тело. Она лежала на своем ложе притихшая, завороженная необыкновенным, сказочным сиянием и ждала…

Удар был меток и беспощаден. Стальные зубья остроги попали ей в затылок. Она еще билась, хлестала хвостом, когда ее втащили в лодку…

–  Семга!
– ошалело и радостно закричал с кормы молодой здоровый парень, который шестом удерживал лодку.

–  Тише ты, сука!
– прохрипел бородатый мужик, с испугом озираясь по сторонам.
– По казенным харчам заскучал… Живо к берегу!

Лодка качалась. Пламя козы - железной решетки с горящим смольем, укрепленной на носу, - шарахалось из стороны в сторону. В черное небо летели искры.

Вот и вся невыдуманная история одной семужьей жизни.

(№ 37, 1977)

Виктор Астафьев

В поселке Чуш его звали вежливо и чуть заискивающе - Игнатьичем. Был он старшим братом Командора и как к брату, так и ко всем остальным чушанцам относился с некой долей снисходительности и превосходства, которого, впрочем, не выказывал, от людей не отворачивался, напротив, ко всем был внимателен, любому приходил на помощь, если таковая требовалась, и, конечно, не уподоблялся брату, при дележе добычи не крохоборничал.