–  Здесь есть лещи?
– спросил я.

–  Есть… И им ничего не скажи, они с такими машинами… А потом другие приехали, а на том самом месте, чуть дальше, чем вы, прямо на луговине единственную в этой излуке березку спилили! А я ее с детства помню! А им тоже не скажи! Они в форме! Ну как я могу после этого жить? Я тут родился, это мои родные места, я отсюда на фронт уходил, и речка, вот та самая речка, где вы озоровали, мне по ночам на фронте снилась… А вы сетью ее грести…

–  Да не гребли мы там ничего… Зацепились за корягу, - зачем-то объяснил я.

–  Но была же сеть!
– взволнованно закричал он.
– Но скажите, была она? Вот сейчас мне скажите. Я готов снять свои обвинения! Ну?

Он смотрел в мое лицо, но я думаю, что и теперь он видел не меня, а видел свою собственную боль от всего того, что он рассказал, но еще от многого, чего он не рассказал и что промелькнуло как намек в районном отделении милиции на всякие там неприятности на работе от его трудного характера. Может быть, он и за урожай, и за свои совхозные дела болел так же неприкрыто и отчаянно, как за эту речку.

И сейчас, вглядываясь в мое лицо с надеждой, он искал лишь крошечную возможность найти истину и справедливость хотя бы в моем признании…

А мне? Мне такое признание разве не было еще важней, чем ему?

Я выпалил, будто в прорубь головой нырнул:

–  Ну была! Была! Сеть!
– Это получилось с каким-то вызовом и даже надрывом. Но попробовал бы кто-нибудь сейчас побывать в моей шкуре! Как бы он повел себя на моем месте…

Ох, как было мне противно в эту минуту от самого себя! Как стыдно…

–  Но почему же вы себя так ведете? И врете… - спросил он почти успокаиваясь, но с каким-то непроизвольным удивлением, а может, и усталостью.
– Почему вы сейчас такие?

И, уже ничего не думая и не желая больше сдерживаться и скрывать свои чувства, я с каким-то отчаянным ожесточением, с отвращением к себе, к этому разговору, и ко всему, что недавно произошло и казалось почти нормальным, воскликнул:

–  Но ведь стыдно же! Стыдно!

Он посмотрел на меня очень пристально, будто желая понять, правду ли я говорю, потом поднялся и вышел. Почти сразу же появился веселый капитан и, широко и дружески улыбнувшись, сказал:

–  Вот и лады! Как хорошо, когда все по-хорошему! Вы только, пожалуйста, возьмите свои объяснения, ладно? Там про этого паренька, который номера… Он ведь не служит! Это он так, для форса, фуражку-то надел, а на самом деле он общественник. Ну, вытянули его с вечеринки, сами понимаете…

–  А номер?
– спросил я.

–  Номер вам давно уже привинтили, - сказал капитан, улыбнувшись.

Мы попрощались, крепко пожав друг другу руки. Проходя через приемную, я увидел сбоку, на уголке стола прилепившегося директора совхоза - он переписывал свое заявление.

–  До свидания, - сказал я громко, обращаясь прямо к нему. Он сделал вид, что не слышит меня.

Когда свернул с грейдера на луг, я увидел, что меня с нетерпением ждут. Женщины подошли и стали спрашивать, а Володя стоял в стороне, делал вид, что он занимается дровами.

–  Все нормально, - бодро отвечал я.
– Заявление аннулировали.

–  Но ты объяснил, как они вели себя?
– спросила Надя.

–  Объяснил…

–  Ну и что?

–  Да ничего!
– вдруг вспылил я. Даже не понял, что это я так заорал громко.
– Все нормально, я же сказал, и дайте мне отдохнуть! Я с утра…

Я ушел в палатку и провалялся там до вечера. А вечером мы собрались и уехали домой. В машине мы почти не разговаривали, и даже дети вели себя тихо. Только раз, когда мы проезжали тот самый поселочек, а дорога проходила мимо милиции, Надя спросила вдруг, куда Володя дел свою сеть.

Он ответил, что утопил в речке.

–  Что значит «утопил»?
– поинтересовалась Надя.

–  Камнем… на дне.

–  И что же, она так и будет там лежать? Гнить?

–  Вообще-то она не скоро сгниет, - коротко объяснил Володя.

Тогда Надя прикрикнула:

–  И не мечтай, чтобы ты когда-нибудь ее оттуда достал! Понял?!

Волоця не ответил, но молчание было красноречивей слов.

С того памятного дня прошло больше десяти лет. Мы никогда не приезжали в эти места. Мы даже вслух, когда собираемся, не упоминаем про этот случай. Но, может, это мне кажется, что все помнят? Может, все давно забыли о нем? Может, это только я никак не могу отвязаться от того стыдного дня, который лежит во мне потаенно, как сеть на дне реки, придавленная тяжким камнем… Но лежит и не гниет. И напоминает, напоминает…