Шрифт:
Зимнее население лагеря было, конечно, много меньше. Согласно инженеру Н.Н. Аматову, прибывшему в лагерь 31 декабря 1937 года, новый 1938 год там встречало около 3 тысяч человек [683] .
По В.Л. Меркулову, лагерь делился на три зоны: две каэpовские (то есть «контриков») и одна «китайская» (для китайцев Приамурья). Та часть лагеря, где содержались «контрики», называлась «Гнилой угол», или «Тигровая балка». Эти зоны были окружены колючей проволокой; на ночь выпускали собак. К первой зоне относились бараки с 1-го по 6-й, ко второй – с 7-го по 14-й, «китайская» зона включала еще шесть бараков. К первой зоне примыкало два женских барака. В центре была больница и душ с холодной водой [684] .
683
Он же утверждал, что в пиковые летние периоды население лагеря могло доходить и до 100 тысяч человек – явное и сильное преувеличение. Сам Аматов работал в так называемом лагпункте № 1 – домике в «китайской» зоне – конструкторском бюро, обслуживавшем нужды города и Дальстроя (своего рода «шарашка» местного значения).
684
И.К. Милютин вспоминал, что души стояли чуть ли не в чистом поле, безо всякого заграждения.
В бараках мужской зоны, согласно Милютину, размещалось по 600 человек [685] .
Женская зона представляла собой огромный огороженный колючей проволокой и основательно загаженный двор, пропитанный запахом аммиака и хлорной извести. Колоссальный барак с тремя ярусами нар был царством клопов и вшей [686] .
Собственно, жирные бесцветные вши и крупные черные клопы господствовали по всему лагерю, переползая из зоны в зону. А с ними «заодно» расползались тиф и дизентерия – и косили, косили людей, высвобождая нары и лучшие места в бараках для всё новых и новых последующих.
685
Милютина, 1997. С. 343.
686
Гинзбург Е. Крутой маршрут. Даугава, Рига, 1988, № 11, с. 3–16. Е. Гинзбург прибыла на пересылку в июле 1939 г.
Редкий мемуарист забывает помянуть лагерных насекомых:
Зона для «контриков» уже была заполнена. Наша часть зоны насчитывала около двух тысяч. А сколько таких зон – трудно сказать. Бараки переполнены, люди располагались на улице. Строили палатки из одежды и одеял, подкапывались под здание барака и располагались под полом. У меня и моих стариков не было лишней одежды. Отчаяние толкнуло на решительный шаг. Прямо переступая через лежащих на полу людей и находя между телами промежутки, мы валились и засыпали счастливыми, что попали под крышу. Как ни тесно, но нашлось место на полу и нам. Над нами стояло еще три ряда нар с плотно лежащими людьми. Первые ночи не было места и на полу. Садились на край нижнего яруса. Сон сваливал сидящих людей, а лежащие счастливцы зло отпихивали падающих. Человеки боролись за жалкое логово, за возможность вытянуться во сне. Но находились и такие, кто скрючивался, принимая самую малогабаритную позу, чтобы дать другому возможность поспать. По людям ползали вши. Дизентерия и тиф освобождали места, занимаемые с радостью измученными людьми. Однажды была устроена и баня. Среди поля стояли души. Раздевались на улице, получали какие-то два укола и шли под душ. Уже было холодновато, и часть людей проходила мимо душей, в «чистое отделение». Здесь получали белье. Получил было и я, но увидев ползавших по стираному белью вшей, взять его отказался. Мне казалось, что собственные вши менее опасны.
В зоне был пригорок. С него была видна деревянная постройка с окнами. Это больница. Невдалеке стояли две печи для сжигания трупов. Трупы несли туда из больницы довольно часто. Это зрелище как-то примелькалось, и мало кто обращал на него внимание. Смерть освободила и для нас место на полу и, частично, на нижних нарах. [687]
687
Милютина, 1997.
Пересыльный лагерь был своеобразным ситом и сортировочным пунктом сразу в нескольких смыслах слова. Во-первых, политических («контриков») тут отделяли и содержали отдельно от уголовных («урок»), что было для первых огромным, хотя и кратковременным, облегчением. Во-вторых, людей сортировали по их физическому состоянию. Более крепких и сравнительно здоровых отправляли морем на Колыму, остальные же попадали в «отсев» (часть зимовала на пересылке, а большинство – в основном, инвалиды – направлялось на запад, в Мариинские лагеря недалеко от Кемерово) [688] .
688
Ларина А.М. Незабываемое // Знамя. 1988. № 11. С. 139–140.
Пересыльный причал – «ворота на Колыму» – был всего в нескольких километрах, на мысу Калузина [689] . Плыть до Нагаево – следующих «ворот» и аванпорта колымской столицы Магадана – около семи суток. На каждый морской этап отбиралось от 6 до 9 тысяч человек, грузившихся в трюмы специальных, с нарами в 3–4 яруса, дальстроевских барж-пароходов, совершавших за навигацию 12–15 рейсов каждый [690] .
Сроки пребывания в транзитном лагере были непредсказуемы. Евгения Гинзбург писала:
689
Позднее, во второй половине 1940-х годов, пересылку перенесли в порт Находку, а еще позднее – во Ванино.
690
Самые знаменитые – «Джурма» и «Дальстрой», «воспетые» Шаламовым и другими колымчанами. Здесь ограничимся цитатой из читательского отклика на письмо Ю. Моисеенко, напечатанное в «Известиях»: «Говорили, что капитаны судов отказывались везти этот груз, но их заставляли, и они делали отметку в судовых документах: “Количество и качество мне неизвестно”, как это принято в морской торговой практике, когда капитаны хотят оградить себя от ответственности за сохранность принятого к перевозке груза. Могу засвидетельствовать, что во время этих рейсов многие умирали. Трупы выбрасывали за борт. Например, в порту Нагаево трупы с пароходов никогда не выгружали (я работал потом в этом порту грузчиком и приемосдатчиком). В наш рейс на “Джурме” в октябре 1938 года случился сильный шторм. Трудно описать, что было. Изнеможденные люди внавалку на нарах в три этажа, страдающие морской болезнью. Везде рвота, двухсотлитровые переполненные бочки-параши выплескивают зловонную жидкость на пол, и арестанты скользят по нему от стенки до стенки и обратно, дышать нечем, люки задраены. Восемь дней этого кошмара…» (Новоконов В. Могу засвидетельствовать… // Известия. 1991. 5 июля. С. 7). О последнем из таких пароходов (под названием «Ялта») см. письмо А. Плаксия в «Огоньке» (1989. № 10. С. 3). Еще в 1990-е гг. во Владивостоке на приколе стоял аналогичный пароход «Кули» (сообщено В.М. Марковым).
Для некоторых это был только перевалочный пункт, с которым расставались через несколько дней. Другие находились здесь целыми месяцами. А отдельные придурки, сумевшие приспособиться к требованиям здешнего начальства, жили здесь годами. [691]
О кормежке И.С. Поступальский вспоминает так: баланда (суп из крупы или чечевицы), перловая каша, иногда кусок селедки, летом даже зеленые помидоры. По словам раздатчика (будущего академика Е.М. Крепса), рацион был такой: утром – хлеб и кипяток, на обед и ужин – баланда, разваренное мясо или рыба, каша. Всех заставляли пить заменитель витаминов – хвойную настойку: считалось, что она помогает от цинги. В. Новоконов иначе, как варевом, эту настойку не называет. Он же свидетельствует:
691
Гинзбург Е. Крутой маршрут: Хроника времен культа личности. М., 1991. С. 262–263.
Единственно, что могло принести радость, – это прекрасная погода, удивительная солнечная осень и возможность свободного общения. Двери бараков на день не закрывались. [692]
3
Итак, 12 октября 1938 года мандельштамовский эшелон прибыл на станцию «Вторая речка». Было солнечно, но на следующий день небо заволокло тучами, пошел дождь, прогремела гроза. С юго-востока задул ветер, 14 октября сменившийся северным, не ураганным, но вполне ощутимым для измученного тела – 10–15 м/сек. Температура не поднималась выше 8–10 градусов, но 14–15-го, как это часто бывает в Приморье, хорошая погода установилась вновь и продержалась почти две недели [693] . Температура воздуха резко поднялась – до 12–15 градусов, что значительно выше средней. Такая погода с кратковременными перепадами держалась до конца месяца. Последний скачок температуры (6 ноября) сменился резким похолоданием: уже 8 ноября термометр упал ниже нуля и выпал – но еще не лег – первый снег (с дождем).
692
Новоконов В. Могу засвидетельствовать… // Известия. 1991. 5 июля. С. 7.
693
Справка о погодных условиях и периодах ухудшения погоды осенью и зимой 1938 г., выданная метеорологом А.А. Петрошенко (сообщено В.М. Марковым).
На этом основании мы в свое время передатировали единственное – и последнее в жизни – письмо Осипа Эмильевича из лагеря, отнеся его не к концу октября, а приблизительно к 10 ноября. Главное тому основание – соотнесение погодной динамики с фразой: «Очень мерзну без вещей». Однако следующее свидетельство Ю.И. Моисеенко заставляет нас отнести датировку еще на одну неделю назад:
Где-то 2–3 ноября в честь Октябрьской революции объявили «день письма»: заключенным разрешили написать домой. Жалобы и заявления можно было составлять хоть каждый день, а домой – раз в полгода [694] .
После завтрака, часов около одиннадцати, явился представитель культурно-воспитательной части. Раздали по половинке школьного тетрадного листа в линейку, карандаши – шесть штук на барак… Никаких вопросов в письме не ставить, о том, кто с вами, не писать, только о себе – о здоровье, о пребывании (в лагере. – П.Н.). Конверты не запечатывать.
День письма – это был день терзаний. Письма отдали, и все до отбоя молчали. Только на второй день, как после безумия, в себя приходили. Как будто дома каждый побывал… Осип Эмильевич тоже письмо оставил. Писал сидя, согнувшись на нарах… Потом он тоже был очень удрученный [695] .
694
С этим утверждением не согласуется эпистолярная практика гебраиста С.Л. Цинберга: эшелон с ним отправился из Крестов 9 сентября 1938 г., то есть практически одновременно с мандельштамовским (при этом первую весточку домой он отправил еще из поезда – 28 сентября, на подъезде к Иркутску), а прибыл на станцию «Вторая Речка» 15 октября 1938 г., то есть тремя днями позднее, чем О.М. Умерли они с О.М. почти одновременно (см. ниже), но Цинберг умудрился и за более короткое время пребывания на пересылке отправить не одно письмо, как О.М., а целых три! Первое – 30 октября, второе – 15 ноября и третье – 15 декабря 1938 г. (содержало уточнение в адресе: «12-спецколонна, 3-я рота») (Элиасберг, 2005. С.143-145). Возможно, 30 октября – и есть точная дата «Дня письма»: тогда нужно поправить и датировку мандельштамовской записки.
695
Поляновский Э. Смерть Осипа Мандельштама. IV // Известия. 1992. 28 мая. С. 3.