— Здрасьте, Виктор Сергеевич! — закричал Старков.

— Привет, — окаменев лицом, ответил Служкин.

Маша молча рассматривала Тату.

— А чего вас сегодня на линейке не было? — жизнерадостно осведомился Старков. — Мы бы с вами сфотографировались на память!

— Болел, — кратко пояснил Служкин.

— Чем? — тут же спросил Старков.

— Проказой.

Служкин и Тата прошли мимо. Маша так и не подняла глаз.

— Опохмелиться денег нет, вот и болел, — за спиной Служкина сказал Старков Маше.

Служкин привел Тату домой. Когда они подходили к подъезду, из подвала вылез Пуджик и увязался следом. Дома Служкин накормил Тату, накормил кота, взял сигарету, вытащил из-под дивана подаренную двоечниками бутылку вина и пошел на балкон.

Зубами он вытащил пробку и сделал несколько глотков из горлышка. Рядом на перила мягко запрыгнул Пуджик, и Служкин погладил его по спине. Потом с банкеткой в руках пришла Тата, приставила банкетку к ограждению, влезла на нее и стала смотреть на улицу.

— Папа, а ты вино пьешь? Ты пьяным будешь? — наконец спросила она.

— Это не вино, — сказал Служкин. — Это я воду принес в бутылке — цветочки полить. — И он вылил вино в ящик с землей, который висел на перилах. Цветы в этом ящике не росли уже тысячу лет.

— Папа, — снизу вверх глядя на Служкина, спросила Тата, — а почему у тебя борода есть?

— Потому что я старый, — печально произнес Служкин.

— Давай играть, — предложила Тата. — Угадай, какая сейчас машина проедет?

— Синяя, — сказал Служкин.

— А я говорю — красная.

Под балконом медленно прокатила черно-серебряно-радужная, как навозный жук, иномарка.

— Никто не угадал, — с сожалением признала Тата. — А сейчас какая проедет?

— Золотая, — сказал Служкин.

Яркий солнечный полдень рассыпался по Речникам. Мелкая молодая листва на деревьях просвечивала, пенилась на ветру и плескалась под балконом. Служкин стоял на балконе и курил. Справа от него на банкетке стояла дочка и ждала золотую машину. Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.

1995

Караванный вал давно уже скатился вниз, отгрохотав на переборах, а перед бойцом Разбойником все еще бушевало половодье. Река здесь вздулась блестящим бугром, и угрюмую скалу оторочило воротником белой пены. Пена вываливалась из-за гребня Разбойника и длинной полосой текла дальше по гладкому и быстрому плесу, потихоньку истаивая. Так после бури на еще сквозящем ветру бьется и полощется, зацепившись за еловую лапу, сорванная девичья косынка.

Был день Лукерьи-комарницы. Стоя на корме легкого шитика с веслом в руках, Осташа вместе с рекой заходил в поворот. Из-за высоких лесов медленно вылезала серая громада Разбойника. Казалось, он перегородил Чусовую от берега до берега. Он все рос, подымался, глыбился, будто медведь, что выбрался из берлоги и расправляет плечи, лапы, хребет. Солнце полудня столбом света спускалось с неба, пробивая воду до дна. Осташа видел, как его лодка проплывает над зелеными мохнатыми окатанными валунами. …А в тот день три года назад был промозглый холод, встречный ветер резал глаза, тучи перехлестывали блеклую синеву над головой…

Батя удержал бы барку на Рубце — так сплавщики называли стрежневую струю от ребра бойца Молокова, — да Спиридон Кобылин, нагнавший сзади, своей баркой просто срубил потеси по левому борту батиной барки. И батя свалился с Рубца одесную, как щепка слетает с обода бешено вертящегося колеса. Бурлаки бросились вытаскивать новые потеси, которые лежали на кочетках на кровле коня. Остаться перед Разбойником без потесей — вернее гибели и не придумать. Это и Осташа понимал. Он стоял на скамейке рядом с отцом как ученик сплавщика. Он вцепился в перильца обеими руками. Барка, теряя ход в западине поворота, прямиком шла носом в берег почти под камнем Кликунум. Казалось, что и Кликун вытянул шею и вздернул свою глупую башку, чтобы потаращиться, как батина барка отурится, а затем ее всем бортом хряснет о скалу и потопит в пене. Осташа хотел заорать, глядя то на отца, то на берег, то на каменную тушу Разбойника, обляпанную бурыми лишаями. Но лицо бати тогда было твердым и белым, а ветер трепал волосы, обвязанные по лбу тесемкой, и кудлатил бороду — словно стелил длинную траву вокруг валуна. Батя вжал в усы раструб жестяной трубы и крикнул бурлакам:

— Потеси не спускать!..

— Загубишь, сплавщик!.. — прохрипел старый бурлак Гурьяна Утюгов, ходивший с батей на сплав уже десяток лет. Гурьяна бате не поверил. И Осташа не поверил, не понял: почему нельзя и дернуться, чтобы отгрести от берега и от скалы?..

Барка врезалась тупым носом в берег, круша подлесок. От удара бурлаки полетели на доски настила, кто-то с воплем кувыркнулся за борт. Осташу с батей едва не скинуло со скамейки. Сосны гибко качнулись над головами через все небо, как волосы над лицом утопленника. А потом течение приподняло барку и потащило дальше, к Разбойнику, разворачивая задом-наперед. Бурлаки вставали на колени и крестились, глядя, как впереди вырастает тусклая, урчащая гора воды. Над ней из пенных кипунов поднимался страшный боец.