Что подразумевалось под словом «конституция» – остается загадкой. Правда, 1 марта 1917 года Павел снова выступит с проектом «конституции», который заключался в том, что правительство должен формировать председатель Думы. Видимо, и 4 декабря речь шла об ответственном министерстве.

Николай II «конституцию» отверг: «В день своей коронации я присягал самодержавию, и я должен передать эту клятву нерушимой своему сыну».

«Хорошо, если ты не можешь дать конституцию, дай на худой конец министерство доверия, так как – я тебе это опять говорю – Протопопов и Штюрмер ненавистны всем», – сказал Павел. Тут вступила императрица, защищая и Распутина, и министров.

«Великий князь потерпел неудачу во всех направлениях, так как на все, о чем он просил, был дан решительный отказ» [386] .

Разговор завершился ничем. Точность его передачи Ольгой Палей вызывает большие сомнения. Скажем, великий князь никак не мог 3 декабря просить отставки Штюрмера, который был уволен еще 10 ноября. В политике княгиня не понимает совсем ничего. Утверждает, что Гучков говорил: «Черт с ней, с победой, лишь бы скинуть царя». Что Гучков, Родзянко и князь Львов, поддавшись на уговоры английского посла Бьюкенена, решили «отказаться от мирных путей борьбы и встать на путь революции» [387] .

В принципе, княгиня имеет полное право думать, что угодно. Тем более что все перечисленные действительно играли в те месяцы крайне двусмысленную роль. Но получается, что ее собственный муж требовал от царя передать власть людям, которые встали на путь революции.

Проблема в том, что великие князья – может быть, за исключением Николая Михайловича – разбирались в политике ничуть не лучше Ольги Валерьяновны. Они видели, что недовольство растет, но понятия не имели, что нужно делать. Цеплялись за магические слова «министерство доверия» и «ответственное министерство», даже не понимая их смысла.

А самая большая проблема заключалась в том, что точно так же слепо цеплялась за те же самые слова и вся остальная общественность. Причем не только либеральная, но и революционная. В этом смысле показателен разговор, который уже в феврале 17-го прогрессивный националист Василий Шульгин и кадет Василий Маклаков вели с трудовиком Александром Керенским и социал-демократом Матвеем Скобелевым. Первые – лидеры Прогрессивного блока, вторые через несколько дней станут лидерами Совета рабочих депутатов. Эту беседу со свойственным ему литературным талантом описал Шульгин.

«Керенский вдруг увидел нас и, круто изменив направление, пошел к нам, протянув вперед худую руку… для выразительности.

– Ну что же, господа, блок? Надо что-то делать! Ведь положение-то… плохо. Вы собираетесь что-нибудь сделать?»

Шульгин поинтересовался, что именно нужно сделать.

«На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение.

– Что?.. Да в сущности немного… Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

– Чьи? – спросил Маклаков.

– Это безразлично. Только не бюрократические». Потом Шульгин спросил Керенского, что еще нужно.

«Ну, еще там, он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, – свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое…» [388]

По сути, «программа» социалиста Керенского ничем не отличалась от «программы» великокняжеской фронды. А безумная вера общественности в спасительность «министерства доверия» ничем не отличалась от столь же безумной веры Александры Федоровны в Распутина или Протопопова.

Конечно, императрица в конце 16-го года, грубо говоря, потеряла ориентацию. В декабре великая княгиня Виктория Федоровна (Даки) стала рассказывать ей о положении в стране.

«Императрица прервала ее:

– Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь…

Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова; она вынуждена была на мгновение остановиться. Затем она продолжала:

– Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей и крестьян – со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы» [389] .

Телеграммы и письма отправлялись со всех концов империи по личному указанию министра внутренних дел Протопопова. Не понимала Александра Федоровна и того, что в таком централизованном государстве, как Россия, столичное общество может запросто перевесить всю остальную страну.