весна сплетала наши пальчики.

За что теперь просить прощения?

Всё было, дружба и предательство —

мы вовсе не ходили в избранных!

Стихи не слали по издательствам,

писали в стол, а пели — Визбора.

Мы были умники и умницы!

Вокруг цвело, искрилось, множилось…

Жила любовь на нашей улице,

но обтрепалась да скукожилась…

Какое странное явление:

мы подбираем крохи истово,

своё теряем Удивление

и тратим век на поиск Истины…

Найдём, покажется… Надень очки,

и зеркалу не стоит хмуриться!

Там те же — мальчики и девочки,

там те же — умники и умницы…

Немного только постаревшие…

Живу.

Живу, пока дышу.

Пока покалывает сердце.

Пока прощаю и прошу.

Пока в сплетеньях квинт и терций

найти мелодию спешу.

Живу.

Живу пока.

Дышу.

Пишу тихонечко.

Грущу.

Что пустота?

Всё то же –

Вечность!

На волю память отпущу:

в аллеи,

на луга,

в беспечность…

…по пояс — в мокрую траву…

Пока дышу.

Я на кухне, на причале пророчеств,

завернувшись в одеяло бессонниц,

пью остывший крепкий чай одиночеств,

и зима меня достала, и совесть…

Прикорнуть бы мне, но сны разбежались…

До рассвета, до восьми обречён я,

задержавшейся весны каторжанин,

нескончаемой зимы заключённый.

Брошусь в омут очертя —

нагорело!

На кулички!

На два дня!!

К далай-ламе!!!

Ринусь к лешему, к чертям, на галеры!

Но к утру вернусь, звеня кандалами…

Здесь, на подступах, сквозь снег и ненастье,

среди луж горчит сугробное тело

в серых простынях лежалого наста.

А на постерах — «Грачи прилетели»…

Здесь на совести саднит неспокойно:

за можай,

в дупло,

бежать без оглядки,

обрывая нити, сети и корни…

Но придёт тепло — всё будет в порядке.

Солнце выкатится влёт и, фасонясь,

разъярится, пусть с задержкой по датам.

И растопит лёд и бед, и бессонниц,

и бессовестно поманит куда-то…

…нет звуков никаких,

прозрений и пророчеств.

Я снов черновики

смахну в корзину ночи.

Лежит моя душа

у полночи в тенётах,

ленивая, как шаль,

забытая на нотах,

храня и хороня

от глаз, ушей и лести

мелодию меня,

несочинённость песни,

размытую иных

пределов отдалённость,

и очертанья их,

и предопределённость

прохладной горсти слов

в ночь с осени на зиму,

и… утренний озноб,

и сон,

и амнезию…

Вылизывает ночь

квадратики окон

своим шершавым

тёплым языком.

И форте — гром

симфоний и сонат,

звучащих днём,

вдруг умолкает в снах.

И зазвучит над городом

ноктюрн,

погаснет

светомузыка витрин,

невесть откуда взявшийся

ветрил

по проводам потренькает

ногтём…

А люди бродят,

ищут авантюр,

своих Джульетт,

Изольд

и Форнарин…

Ожог асфальта ветер свежий лечит.

Врачует дождь пожухлую листву.

Уходит лето. Обниму за плечи.

И не пущу. И не переживу.

Границ размыты серые перроны.

Сомненья упакованы в багаж.

А с ними наши тайны и уроны,

в песках разлук растаявший мираж.

…Замешкаешься в тамбуре немножко.

Но, лёгкий шаг в распахнутую мглу —

твоя улыбка и твоя ладошка,

прижатая к вагонному стеклу…

Я приложу ладонь к твоей. Снаружи.

Нет больше слов! Стою. Молчу. Смотрю…

Уходит лето, ускользает, кружит,

и я уже ревную к сентябрю…

Я давно понять хочу

тех, кто это учинил:

на столе зажёг свечу,

в феврале налил чернил…

Тех, кому столетья — брод,

книги — храмы на крови;

для кого небесный свод

каменеет без любви;

тех, чей вдох в отточьи фраз: