Я был вынужден сказать о переносе, потому что особенности анализа Доры я в состоянии объяснить только этим моментом. То, что составляет его достоинство и позволяет его считать пригодным для первой, вступительной публикации, его особая наглядность, тесно связано с его большим недостатком, приведшим к преждевременному окончанию анализа. Мне не удалось вовремя совладать с переносом; из-за готовности, с которой Дора во время лечения предоставляла в мое распоряжение часть патогенного материала, я забыл об осторожности, необходимости обращать внимание на первые признаки переноса, который она подготавливала с помощью другой, оставшейся для меня неизвестной части того же самого материала. Вначале было ясно, что в фантазии я заменял ей отца, что также было естественно при разнице в нашем возрасте. Она постоянно сознательно сравнивала меня с ним, пыталась в тревоге удостовериться, вполне ли я с ней откровенен, ибо отец «всегда предпочитал таинственность и окольный путь». Когда затем появилось первое сновидение, в котором она предупреждала себя, что оставит лечение, как в свое время покинула дом господина К., мне следовало самому прислушаться к предостережению и сказать ей в укор: «Сейчас вы сделали перенос с господина К. на меня. Вы что-то заметили, что позволяет вам сделать вывод о недобрых намерениях, подобных намерениям господина К. (прямо или в какой-нибудь сублимации), или что-то во мне бросилось вам в глаза или вам что-то обо мне стало известно, что вынуждает вас проявлять ваше нерасположение, как ранее с господином К.?» Ее внимание было бы тогда обращено на какую-то деталь в нашем общении, в моей личности или в моих отношениях, за которой скрывалось нечто подобное, но несравнимо более важное, касающееся господина К., а благодаря устранению этого переноса анализ получил бы доступ к новому, вероятно, действительному материалу воспоминаний. Но я пропустил мимо ушей это первое предостережение, полагая, что впереди достаточно времени, поскольку другие ступени переноса не установились, а материал для анализа еще не иссяк. В результате перенос застал меня врасплох, и из-за X, которым я напоминал ей господина К., она отомстила мне так, как ей хотелось отомстить господину К., и покинула меня, поскольку считала, что обманута и покинута им. Таким образом, она проиграла важную часть своих воспоминаний и фантазий, вместо того чтобы воспроизвести их в ходе лечения. Разумеется, я не могу знать, что это был за X; я подозреваю, что это относилось к деньгам или было ревностью к другой пациентке, которая после своего выздоровления продолжала общаться с моей семьей. Там, где переносы включаются в анализ слишком рано, его течение становится неясным и замедляется, но он более защищен от внезапных неотразимых сопротивлений.

Во втором сновидении Доры перенос представлен несколькими отчетливыми намеками. Когда она мне его рассказала, я еще не знал, а узнал только двумя днями позже, что нам осталось работать всего два часа, то же самое время, которое она провела перед изображением Сикстинской мадонны и которое посредством корректировки (два часа вместо двух с половиной) сделала мерой не пройденного ею пути вокруг озера. Стремление и ожидание в сновидении, относившиеся к молодому человеку в Германии и происходившие от ее ожидания, что господин К. на ней женится, проявились еще несколько дней назад в переносе: лечение длится слишком долго, у нее не хватит терпения так долго ждать, тогда как в первые недели она с достаточным пониманием выслушала мое заявление, что полное выздоровление займет примерно год, без подобного возражения. Отказ в сновидении от сопровождения – она лучше пойдет одна, – который также имел связь с посещением Дрезденской галереи, я должен был испытать в предназначенный для этого день. Наверное, он имел следующий смысл: «Раз все мужчины столь омерзительны, лучше уж мне вообще не выходить замуж. Такова моя месть»[125].

Там, где импульсы жестокости и мотивы мести, которые уже в самой жизни использовались для сохранения симптомов, во время лечения перенеслись на врача, когда у него не было времени их отделить от себя, сведя их к настоящим источникам, нельзя считать удивительным, что его терапевтические усилия на самочувствие больных не влияют. Ведь как иначе больная могла отомстить более действенно, как не демонстрацией на себе того, насколько бессилен и неспособен врач? И все же я не склонен недооценивать терапевтическую ценность даже такого фрагментарного лечения, каким было лечение Доры.

Лишь через пятнадцать месяцев после окончания терапии и этой записи я получил сообщение о самочувствии моей пациентки и тем самым о результате лечения. 1 апреля – эта дата не совсем безразлична, ведь мы знаем, что периоды времени никогда не были для нее несущественными – она появилась у меня, чтобы закончить свою историю и снова попросить о помощи. Но одного взгляда на выражение ее лица мне было достаточно, чтоб догадаться, что с этой просьбой дело не обстояло серьезно. Оставив лечение, она еще четыре или пять недель находилась, по ее словам, в «разобранном состоянии». Затем наступило значительное улучшение, приступы стали реже, поднялось настроение. В мае минувшего года у супругов К. умер ребенок, который все время хворал. Этот печальный случай послужил ей поводом для визита к К., чтобы выразить соболезнования. Они приняли ее так, словно за эти три последние года ничего не произошло. Она примирилась с ними, выместила свою злость и завершила дело к собственному удовлетворению. Жене она сказала: «Я знаю, что у тебя связь с папой», – и та этого не отрицала. Мужа она заставила сознаться в сцене на озере, которую он оспаривал, и доставила это оправдывающее ее сообщение своему отцу. Больше с этой семьей она не общалась.

Затем до середины октября с ней обстояло все хорошо; в это время снова возник приступ афонии, продолжавшийся шесть недель. Удивленный этим сообщением, я спрашиваю, был ли для этого повод, и слышу, что приступ случился после сильного испуга. Ей довелось увидеть, как кто-то попал под коляску. В конце концов она созналась, что несчастный случай произошел не с кем иным, как с господином К. Однажды она увидела его на улице; он встретился ей в оживленном месте, остановился перед ней в замешательстве и в таком отрешенном состоянии был сбит коляской[126]. Впрочем, она убедилась, что все обошлось для него без существенного вреда. В ней до сих пор что-то шевелится, когда она слышит разговоры об отношениях папы и госпожи К., в которые обычно она больше не вмешивается. Она живет своей учебой и выходить замуж не собирается.

Моей помощи она искала из-за правосторонней невралгии тройничного нерва, сохранявшейся теперь днем и ночью. С какого времени? «Прошло ровно четырнадцать дней»[127]. Я был вынужден улыбнуться, потому что мог изобличить ее в том, что ровно четырнадцать дней назад она прочитала в газете относившееся ко мне сообщение, что она и подтвердила (1902)[128].

Таким образом, мнимая невралгия тройничного нерва соответствовала самонаказанию, раскаянию из-за пощечины, которую она тогда дала господину К., и из-за перенесенной оттуда на меня мести. Какого рода помощь она хотела от меня получить, я не знаю, но я обещал ей простить, что она лишила меня удовлетворения от гораздо более основательного избавления ее от недуга.

Между тем прошли годы после ее визита ко мне. С тех пор девушка вышла замуж, причем, если меня не обманывают все признаки, за того молодого человека, который упоминался в мыслях в начале анализа второго сна[129]. Если первое сновидение обозначало поворот назад от любимого мужчины к отцу, то есть бегство из жизни в болезнь, то этот второй сон возвещал, что она отделяется от отца и возвращается к жизни.

Анализ фобии одного пятилетнего мальчика
Маленький Ганс [1907]

Предварительные замечания издателей

Издания на немецком языке:

1909 Jb. psycboanalyt. psychopath. Forsch., B. l (1), 1–109. 1913 S. K. S. N., т. 3, 1–122. (1921, 2-е изд.)

1924 G. S., т. 8, 127–263.

1932 Vier Krankengeschichten, 142–281.

1941 G. W., B. 7, 241–377.

«Дополнение к анализу маленького Ганса»:

1922 Int. Z. Psychoanal., B. 8 (3), 321.

1924 G. S., т. 8, 264–265.

1932 Vier Krankengeschichten, 282–283.

1940 G. W., т. 13, 431–432.