— Лижи обувь, не то растопчем.

Отец было жалостливо вздернул плечом, но Курнопай чиркнул ладонью по его спине, точно бы смахнул пушинку. Никто из четверых не сошел с места, и все-таки каждый стеснялся наблюдать, как многоопытный язык Скуттерини слизывает пыль с босоножек, ботинок, туфель, сапог.

Деловыми хлопками Скуттерини отряхнулся. Привычная мудрость осенила обсидиановые глаза. Покорный смирению, он сказал, что, воспитанный в традициях терпимости, вернулся на круги благоразумия и никогда не посетует на себя, понимая, что приобретение влияния на глобусе пропорционально физическим и моральным затратам.

Простонародная вера в лукавое говорение, умело замаскированная откровенностью, смягчила отца. Вежливой отмашкой он предложил Скуттерини пройти первым в кабинет, чем удивил не столько Курнопая (продемонстрировал выморочную жалость самийцев), сколько прокурора и комиссара, за что предприниматель потеснил их от кабинета и начал стукать по носам ярлыком.Стукал не плоско — ребром, притом с потягом, из-за чего на носах возникали прорезы.

Прежде чем пустить в ход охранную грамоту, он, привлекая к ней внимание Курнопая, вскинул ее флажком перед лацканом пиджака, и державный ревизор увидел тисненное золотом слово «ярлык» и роспись-закорючку Болт Бух Грея.

Не желая все же опрокудиться перед комиссаром и прокурором, Курнопай вырвал у Скуттерини ярлык и, вскользь зыркнув на него, прощально покивал пальцами правой руки. Невзирая на запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, Скуттерини попросил Курнопая познакомить с грамотой папашу Чернозуба. Уловка, найденная священным автократом, не могла не зацепить, по соображениям Скуттерини, чистоплюйской души державного ревизора.

Возмущенный собственным бессилием, Курнопай включил на всю дорогу электронную визжалку и так промчался до столицы на бронированном «датсуне», однако не застал Болт Бух Грея: он, оказывается, улетел на смолоцианку. Об этом Курнопая оповестил маршал Данциг-Сикорский, введенный в члены тайного революционного совета, но не переставший ухаживать за садом.

Данциг-Сикорскому представлялись детской забавой тревоги молодых людей. Тягучим старческим баритоном он порекомендовал Курнопаю сесть на скамейку под цветущий тамарикс. Тамарикс расслабляет нервы, и сам не заметишь, как заснешь. Он, когда Сержантитет постановил считать его почившим в бозе, внюхивался, сидя в карцере, в запах розового тамарикса и надолго впадал в забытье. Курнопай попытался уйти, но маршал усадил его на скамейку и срезал тюльпаны для Фэйхоа. В самые трудные годы опалы Данциг-Сикорского безо всякой скрытности Фэйхоа носила ему горячие обеды, снабжала исподним бельем, панамами с фольговыми отражателями, благодаря чему он не умер от солдатской пищи и жара летних месяцев.

Розовы, пуховы были ветки тамарикса, но не стали розовыми размышления Курнопая, на душе не сделалось пухово. Он задремывал, в испуге пробуждался от наплывавшего из темноты плазменно слепящего текста ярлыка:

НАСТОЯЩИЙ ГОСУДАРСТВО ВЫДАЛО ИНОСТРАННОМУ БИЗНЕСМЕНУ БАРОНУ СКУТТЕРИНИ В КАЧЕСТВЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ВСЕ ЕГО ДЕЙСТВИЯ НЕПОДВЕДОМСТВЕННЫ ЗАКОНУ И НЕНАКАЗУЕМЫ, ИБО СЛУЖАТ ПОЛЬЗЕ И ПРОЦВЕТАНИЮ НАРОДА И ОБЩЕСТВА. ВО ИСПОЛНЕНИЕ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ПОДПИСАНО

СВЯЩАВТОМ Б. Б. Г.

Латинские буквы постскриптума и предложение, где предписывался запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, каковому и вменялось в обязанности изымать сей документ величайшей правительственной секретности, не успевали вынырнуть из темноты: наверно, он, Курнопай, просыпался из-за грозной значительности, содержавшейся в них.

Сморенный волнением, он забылся и не очнулся даже от жгучего страха: из джунглей, сваливая деревья и разрывая лианы, выдвигалась термопушка, соединенная с цистерной, похожей на громадный аккордеон, мехи которого растягивались. Вращая стволом, пушка фыркала расплавом, добытым из ядра земли. Расплав складывался в слова: «СЛУЧАИ НАРУШЕНИЯ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ МОТИВОВ, ПОБУДИВШИХ ИХ, МОГУТ ПРЕДОПРЕДЕЛЯТЬ ЛЮБОЕ НАКАЗАНИЕ, ВКЛЮЧАЯ ВЕЧНУЮ КАТОРГУ В УРАНОВЫХ РУДНИКАХ». Пылающие слова неслись на Курнопая, но расступались, приближаясь к нему, и только обдавали жаром.

Он очнулся от догадки: «Меня ждет что-то ужасающее!» Вопреки логике он не стал увязывать свою догадку с ходом сна. Наверно, этопредвестие, совершенное САМИМ? Испросить у САМОГО подтверждение или принять к сведению знак сострадания? Волевое настроение не возникло, и открывалась в сердце покорность. Неужели то, что было небессомненно для него самого, было несомненно для мозга?

От прямого попаданиясолнечных лучей в голову Курнопай пересел в тень бутылочного дерева. Данциг-Сикорский, переведенный в прежний апартамент, куда кондиционер вдувал спасительно прохладный воздух, укрылся в нем от тропического зноя. Алые тюльпаны, срезанные им для Фэйхоа, вздымались из лейки. Признательность, все еще присущая маршалу Данциг-Сикорскому, хотя по возрасту он мог бы отречься от каких-либо обязательств перед людьми, отозвалась в Курнопае самоукором: «Зачем он жестоко принципиальничаетс Болт Бух Греем и никогда не выразит ему истинной благодарности?»

Еще не переболело в Курнопае изменение мамы Каски и бабушки Лемурихи, а он вдруг заподозрил Данциг-Сикорского, введенного в тайный революционный совет, в отходе от недавней скромности. Бросил на солнцепеке, чего до восстановления в живых не сделал бы. Да и наверняка ему известно что-то такое, в чем кроется опасная нежелательность общения с ним, Курнопаем.

Отказ от поста министра обороны, после которого Болт Бух Грей отправил знаменитого маршала в нети, все-таки вспомнился Курнопаю, однако не пригасил его подозрения. Тут, быть может, не вовремя память поставила ему афоризм Ганса Магмейстера. «Младенец, если даже ему грозит голодная смерть, способен отвергнуть материнскую грудь, где перегорело молоко, но никогда старик, однажды отбросивший власть, опять не отторгнет ее, каким бы сквернам ни подвергнул бессмертную душу».